Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

не отвечала, и он вспомнил, как вчера поносил ее самыми позорными словами, а потом, когда она волокла его домой, кажется, разбил ей нос не то губы. Куда бил, он не помнил, но кровь была, потому что, когда бил, на щеку ему брызнуло что-то липкое и теплое. Кровь, не иначе.

Семен еще раз на всякий случай позвал:

— Ве-е-ерка… — Но в доме было тихо.

«К теще упорола…» — подумал Кочергин беззлобно и даже с одобрением — с похмелья он бывал добр и чувствовал виноватость.

Лежать было тяжело. Семен знал, что надо пересилить себя, встать, залить капустным рассолом внутренний жар, сходить на речку, искупаться в студеной воде и уж тогда наведаться к сельмагу, где всегда можно опохмелиться.

Кочергин осторожно перевернулся на спину и почувствовал, как выше поясницы заныли почки. Вчера пили много: и водку, и краснуху, и пиво, так что тяжкое похмелье было понятным. Сам он вообще-то предпочитал водку с кислой капустой на закуску. Водку он мог пить долго и помногу и болеть не так сильно. А вот уж когда намешаешь, тогда… Семен собрался с силами и сел.

Перед кроватью стояла на коленях жена, Вера. Семен даже удивился — кричал, звал, а она вот тебе: стоит на коленях как перед иконой. Дура! Это бога можно молитвами пронять, а его, Семенов, организм в настоящее время больше к рассолу расположен, а уж если б сто грамм и жменю капусты — совсем хорошо.

Семен укоризненно поцокал языком, мол, э-э-эх ты, жена называется, могла бы и не взбрыкивать, когда муж словно колода неподвижная. Вылечи сначала, а потом свои цирки устраивай. Но жена не ответила на его укоризненное цоканье, она стояла, низко опустив голову, молчала. Семен почесал спину и, нагнувшись, толкнул жену в плечо:

— Э-э…

Вера завалилась на бок, но не упала, и Семен увидел, что от шеи жены к спинке кровати идет какая-то веревочка.

— Э-э… Ты че это? — спросил он, поднял лицо жены за подбородок и замер: жена смотрела на него остановившимся неживым взглядом, язык ее вывалился, разбитое опухшее лицо было синюшно мертво.

— Ава-ва… — начал было Семен и вдруг закричал: — А-а-а! Верка!

Мать Веры — древняя Капитолина Кайгородова — хоронила дочь сама. В день смерти дочери забрала ее в свой скособочившийся домишко, и Вера провела в нем положенные ей три ночи, отсюда ее, обряженную в белое коленкоровое платье, понесли на сельский погост.

Гроб несли шестеро колхозных трактористов, когда-то учившихся с Верой, за ними шла Капитолина, суровая и покорная судьбе, за ней — колонной — все село. В середине колонны местные музыканты — скрипач, гармонист и барабанщик — играли похоронный марш.

Лишних слов на кладбище не говорили. Председатель колхоза Мирон Козырев сказал, что Вера была хорошей безотказной работницей, умной самостоятельной женщиной и пусть земля ей будет пухом. Потом дали время матери проститься с дочерью. У Капитолины и слез-то уж не было давно, такая старая. Говорили, что Веру она родила в пятьдесят восемь лет. Мать застыла у гроба, низко склонившись над дочерью, потом обвела помутневшими от времени и горя глазами односельчан и сказала:

— Не дай вам бог пережить детей своих… — и сухими морщинистыми пальцами прикрыла лицо. Ее подняли с коленей и отвели в сторону.

Гроб заколотили и на полотенцах опустили в яму. Все притихли.

Стукнул о крышку первый ком земли, и эхо глухого удара заметалось над степью и улетело к полуденному солнцу.

И голубые небеса будто бы провисли над одинокой и какой-то грубой, сиротливой среди всеобщей жизни и летнего цветения глинистой могилой, пахнущей сыростью и смертью.

И в тот момент, когда женщины утирали слезы, а мужчины скорбно помрачнели, раздалась на кладбище разухабистая песня:

Хоронили попадью,

Водки выпили бадью,

Потому что все село

Попадью ту щупало…

Хеба! Хеба!

Купила бабка хлеба…

Все повернулись. На большом мраморном кубе-надгробии, сбоку которого были надписи: «Хорунжий Оренбургского казачьего войска, кавалер ордена Святого Георгия Зиновий Евграфович Кочергин (1872—1920)» и «Упокой, господи, душу раба своего», качаясь, размахивая руками и заламывая голову, плясал пьяный Семен Кочергин.

Все онемели, и только Мирон Козырев, широко шагая через могилы, пошел к Кочергину. Семен плясать и петь перестал, присел и умиленно уставился на председателя.

— Ты что же делаешь-то, Семен, а? Свел жену в могилу, и еще тебе мало, пришел, орешь как ополоумевший, кино строишь, а? Люди же на тебя смотрят, ты глянь им в глаза, людям-то…

— Мирон! — Пьяный Кочергин скривился. — Председатель! Мешаю я вам, а? Чего ж вы раньше ко мне не подступили, общественность? Ну?! А я вот сейчас отсюда всех вас, как из шланги… Всех! — Кочергин выпрямился и, покачиваясь, стал расстегивать брюки.

Козырев беспомощно оглянулся. Было бы неловко тащить Сеньку с этого мраморного куба-памятника, но что-то надо делать. И тут вперед выступила Капитолина.

— Что ж ты, Сенька, своего деда память топчешь? Ты глянь-ко, куда залез. Дед — он тебя замучит, как ты мою Верку, ох! Он тебя изведет!

Семен перестал паясничать, выпрямился: качаясь, он потоптался на мраморной глыбе, будто желая убедиться в ее крепости, и неожиданно смиренно махнул рукой:

— Ладно уж… Уйду, глаза бы на вас на глядели.

Зиновия Евграфовича Кочергина привезли в станицу, откуда он ушел солдатом в начале первой мировой войны, только в 1921 году. Привезли, мертвого, почти тайком не то из Киргиз-кайсацкой степи, не то из-под Шадринска. Казаки, сопровождавшие тело, за день выдолбили в мерзлой земле неровную яму, быстро забросали землей покойника и исчезли. Поговаривали, что Кочергин был атаманом какой-то банды… Поговорили и быстро забыли, потому что власть в станице в то время менялась часто. Вспомнили о нем лишь опять при белых, когда приехал в станицу какой-то генерал с командой и привез мраморный куб-памятник. «Видимо, большим человеком у белых был покойник», — решили станичники да и опять забыли о покойнике.

Сын Зиновия Евграфовича — Александр Зиновьевич — на второй мировой войне стал кавалером двух орденов солдатской Славы, но после войны не зажился. В 1949 году, когда у него родился сын Семен, Александр Зиновьевич скончался от старых ран.

Сенька рос хилым парнишечкой, но в шестидесятые годы, на удивление всем, стал поправляться и вырос в справного молодца. А из армии вернулся уж совсем заматеревшим сильным парнем. И всем он удался — и работящ, и смел, и красив, да вот беда — пил. Покойница мать его, бывало, говорила:

— Не садись, сынок, на белую лошадь, страшный бег у нее, голову себе разобьешь…

Но Сенька