Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

— Ладно, мам… Че мы там с ребятами и выпили… — шутил. — Труд из обезьяны человека сделал, водка превратила его в животное на четырех ногах, а похмелье опять вернуло человеческий облик! Ха-ха-ха!

И шел Семен к дружкам опохмеляться.

И смирилась мать. Многие пили на селе, забыв себя. Многие. Минули те добрые времена, когда отцы и деды держали своих сыновей и внуков в жесткой узде, не позволяли баловать. Да и кому требовать, если за три войны на селе из старших остались одни старухи. А Сенька-то, считай, безотцовщина… Но чуяло материнское сердце не будет ничего доброго, раз молодые к винцу приохотились. Ох, не будет…

Запой продолжался почти месяц. Семен не мог остановиться, не хотел. Однажды ночью он неожиданно проснулся. Кто-то на него смотрел. Этот взгляд, пронзительный и жестокий, потряс его, заставил съежиться и вдавиться в стену. Взгляд был злобен и беспощаден. Семен нутром ощущал его и, казалось, даже слышал дыхание кого-то стоящего возле постели. Кочергин ждал удара, и предчувствие боли заполнило все его существо, заставило громко забиться сердце, по телу побежали мурашки, и Семену вдруг стало сладко и весело на душе: вот оно, сейчас будут бить… за Верку бить… Убьют или только покалечат? — мыслил он спокойно, не паниковал, потому что давно знал и ждал — придет возмездие за жену, неминуемо придет.

Но никто его не трогал. В комнате было тихо, но вот кто-то вздохнул и поперхнулся. Семен осторожно покосился. Рядом никого не было. Опять кто-то вздохнул, Семен машинально натянул одеяло до глаз, и тут… приготовились бить часы… Кочергин усмехнулся: старые часы всегда перед тем как бить словно бы горло прочищали… Стал считать: раз, два, три… Три часа ночи.

Он осторожно встал и, неизвестно от кого таясь, скользнул к двери. Дверь была заперта на крючок. Прокрался вдоль окон. Все шпингалеты были в гнездах, и в комнате стояла кисло пахнущая перегаром духота.

Семен прошел на кухню, зачерпнул ковш воды, вернулся в комнату и застыл в дверях. Освещаемый лунным синеватым светом, смотрел на него с портрета дед Зиновий Евграфович, хорунжий Оренбургского казачьего войска, кавалер ордена Святого Георгия.

Что-то подкатилось к горлу. Семен закашлялся, из ковша выплеснулась на босые ноги вода. Он испугался и удивился, но потом понял — дрожат руки, попытался успокоить себя, шагнул к портрету и, сглотнув, выдохнул:

— Че? Че смотришь, старая белогвардейская кляча? — и, вспомнив слова матери о белой лошади, усмехнулся: — Брыкаешься?

Дед сидел рядом с пальмой в кадушке. Смотрел недобро и растерянно, будто затаилась в душе его злоба лютая, и сам он этой злобе дивился. Семен внимательно рассмотрел портрет. Затем снял рамку и, содрав заднюю картонную стенку, вынул фотографию. Внизу, заслоненная рамкой, была надпись:

«Родному сыну Александре на долгую вечную память. Скоро я помру, сын, чую, убитый буду. Вырасти тебе без меня, помни: мать береги пуще глазу и казачью нашу честь. Меня лихом не поминай, не видал я тебя, но люблю. Род наш не позорь. Тятька твой Зиновий Евграфович Кочергин. Из ставки главнокомандующего писано…»

Семен, смутно понимая смысл послания, помотал головой и догадался: дед был при Колчаке. Подумал: «Во, белая сволочь… «казачью нашу честь»…»

На столе стояла недопитая бутылка водки. Семен разлил ее в два стакана, прислонил фотографию деда к пустой бутылке, поставил рядом один из стаканов и сел.

— Ну, давай выпьем, Зиновий Евграфович… — Семен усмехнулся, поднял стакан, чокнулся. — Твое здоровье, хорунжий.

Водочное приторное тепло согрело и успокоило желудок, расслабило мышцы, и Семен оживился. Он подмигнул фотографии и, макнув палец в водку, провел по усам деда.

— А-а… стерва… по усам текло, а в рот не попало? Ха-ха-ха!

Дед смотрел прямо ему в глаза, и Семену показалось, что лицо его перестало быть злым и удивленным, усы деда будто бы повисли, и в глазах затаилась горькая усмешка.

— Не любишь… ох, не любишь… — Семен провел пальцем по лицу деда. — Морда.

Налил себе еще водки и выпил:

— Че смотришь, душегуб… А ведь и я твое семя… Такой же… Ты виноват во всем, ты. Э-эх… — Семен заплакал, размазывая пьяные слезы по лицу. — Я же лучший механизатор в селе, а жену свою в могилу свел. Ну, свел! — Он с вызовом мутно уставился в глаза Зиновия Евграфовича, но не выдержал и отвел глаза в сторону. А что это за бардак?

В углу комнаты плясали чертенята, какие-то грязно-зеленые, они прыгали по комнате, а один залез на шифоньер и оттуда бесстыдно поливал своих братьев.

Кочергин схватил пустую бутылку и запустил ею в чертей, от этого они еще больше развеселились. Один запрыгнул ему на плечо и, обняв за шею, стал гладить по голове. Второй сел рядом с фотографией и длинным кривым ногтем принялся выковыривать у деда глаза. Семен смахнул черта с плеча и хотел схватить второго, но промахнулся и вдруг, будто очнувшись, увидел, что держит в руках стакан, который наполнил для деда. В стакане покачивалась и звала, словно бездонный омут, прозрачная, тяжелая, на вид синеватая жидкость. Он выдохнул, выпил, и опять заскакали, запрыгали черти. Стали лезть в рот, в ноздри, в глаза, драть за волосы Семен поначалу отмахивался от них добродушно, словно от не в меру разыгравшихся детей, потом испугался, вскочил и закружился по комнате. Черти были везде. Он хватал и сразу по двое, по трое и расшвыривал по углам, но они лезли из-под кровати, выпрыгивали из-под шифоньера. Они сидели на фотографии улыбающегося отца, рвали с его груди ордена Славы и разбрасывали по полу, а ордена снова появлялись на отцовской гимнастерке, хотя уже весь пол был усыпан ими. Они блестели, переливались, хрустели, когда Семен наступал на них, не понимая, что это осколки бутылки, которые ранят его ноги до крови. Он не чувствовал боли.

Им овладела пьяная слабость, беспомощность, но, покачиваясь, махая руками, боясь наступить на чертей — все же какие-никакие, а животные, — он вырвался на кухню, схватил ведро и вылил на себя всю воду. В голове прояснилось, и он понял вдруг, что черти — это обман, никаких чертей нет.

— Допился, — сказал Семен и, сев на лавку, сжал голову руками. — Допился.

Но все-таки, боясь, что черти появятся вновь, он осторожно открывал крышку погреба, где у него стояли брага и бочка с квашеной капустой.

Он спустился вниз, на ощупь включил свет и, взяв из бочки горсть капусты, стал есть. Он хрустел капустой и уже вполне осмысленно осматривал подпол. Наткнулся взглядом на бутыль с брагой, бросил