Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

Брагу он пил кружкой. Глотал жадно, и вонючая, противно сладкая жидкость стекала по подбородку на голую грудь.

Выпив подряд три кружки, огляделся. Чертей не было, но в углу стоял дед, из раны на его голове вытекала медленная, тягучая струйка черной крови.

Семен долго, пристально смотрел на деда, прищуривая то один, то другой глаз, потом встал и, вытянув перед собой руки, как незрячий, покачиваясь, пошел на видение. Он уперся руками в стенку, стукнул кулаком по обоям и, еле ворочая во рту ставшим вдруг большим и неповоротливым языком, сказал:

— Ну-у, видишь, тебя нет, ты подох, а я живой… И че ты ко мне привязался? Оба мы кровопийцы.

— Не трогай… — сказал кто-то, и Семен, повернувшись, увидел сидящих за столом отца и деда. Оба они были примерно одних лет, у обоих блестели на груди награды. Семен провел рукой по голой груди, по слипшимся от сладкой браги волосам и сплюнул:

— Тьфу! Не надо скулить, отцы. Не надо на меня собак спущать. Я последний из вашего, — он усмехнулся, — казачьего рода… Вот он я! Могу и трусы снять, чтоб совсем голым показаться, в чем мать родила… — и он было начал снимать трусы, но отец стукнул по столу кулаком.

— Сенька!

— Че Сенька… че Сенька… — Семен встал на колени. — Вот я — Сенька Кочергин. Что же вы, лаяться пришли? А я вас живьем ни разу не видел! И не сметь!.. на меня стучать, покойники! — И тут он почувствовал, что кто-то несмело трогает его за большой палец правой ноги. Он глянул вниз и увидел какое-то странное величиной с кролика существо, похожее на жабу. Эта «жаба» большим влажным ртом несмело цапала его палец и почмокивала от удовольствия.

— Брысь! — Семен ткнул «жабу» в нос, и она отскочила. — Это вы ее подпустили! — закричал он на отца с дедом. — Вы! Верку вам жалко, да? Да она, змея, бесплодная была. Пять лет с ней прожили, а детей не было! А!

— …И Веру, Семен, тоже. — Отец с горечью и болью посмотрел на деда. — А детей тебе и не надо было бы иметь. Зачем нам внуки, если они тебе уподобятся. Кто нас-то простит?

— Вас?! Вас… — Кочергин-младший вроде бы и хотел задуматься, но решительно тряхнул головой, с вызовом, с норовом: — Не ты ли, отец, до войны-то небось стыдился своего отца, да тебя же носом в его белогвардейщину тыкали. Тыкали?! Тебя жив комсомол-то не хотели принимать. Он понатворил, тебе аукалось, а мне вот и откликнулось.

В глазах Зиновия Евграфовича неожиданно возник блеск, слезы ли, ярость ли высветила зрачки. Он глубоко вздохнул, и на груди тихонько звякнули кресты.

— Пойми, Семен, если можешь, пойми. Ведь меня же в бою… брат сродный, Константин, который после войны молоко от своих детей тебе, сироте, носил…

— Молчи уж! — Семен потянулся. — Крестоносец.

— Я честно воевал, и когда с австрияками, и в гражданскую… За мою Россию, родину. Именно мою, тебе ее не навязываю. И Александр вот воевал за Россию. У каждого понятия свои, а Родина для всех — мать общая, и, — Зиновий Евграфович потянулся рукой через стол к Семенову лицу, — не трогай ни кресты мои, ни ордена отца. Они кровью политы. Ты же не память нашу, не жену убил и детей, которые могли быть, ты… Родину ты пропил, а без нее тебя на этом свете уже нет, ни матери у тебя, ни деда, ни отца, ни жены, ни детей, никого нет… да что там говорить!

Александр Зиновьевич ладонью закрыл лицо и сквозь пальцы глухо добавил:

— А ведь я так ждал тебя, сына, так любил.

— Ты должен умереть, — сказал дед. — В нашем роду таких не было.

— Че ты говоришь?! Ты че болтаешь, старый хрен! Отец, отец, скажи ему!

Александр Зиновьевич сидел, поникнув головой, потом глянул Семену в глаза и кивнул:

— Да. Не позорь нас, на этой земле таким, как ты, места нет.

— Нет уж! Хрен вам! — орал, корчась в пьяных судорогах, Семен.

Он вскочил с коленей и кинулся в дверь, слыша, как позади, шлепая по полу перепончатыми лапами, прыгает «жаба». Сорвал крючок и бросился на улицу.

Он бежал по пустынному селу навстречу восходящему солнцу, веря, что свет спасет, что «жаба» отстанет, испугавшись солнца. Возле фермы упал на кучу навоза, «жаба» догнала его и опять, схватив погано-влажным ртом большой палец ноги, чмокая, принялась сосать его.

Семен стал судорожно разбрасывать навоз, пытаясь зарыться, спрятаться, и вдруг по рукам его поползли маленькие юркие змейки. Он стал хватать их и давить, но они ползли и ползли. Он закричал и не услышал себя.

Утром его нашел сторож фермы. Извалявшийся в навозе, полуголый Семен держал в руках по мертвому ужонку. Он раскопал гнездо ужей, которые любят откладывать яйца в теплых местах.

Врач установил, что Кочергин умер от разрыва сердца.

Похоронили его в самом дальнем, пустынном углу кладбища. И забыли.

Только Капитолина, мать Веры, навещая дочь, всегда доходила и до его маленького деревянного памятника. Стояла некоторое время, говорила: «Ни в деда, ни в отца… Родился человеком, умер хорьком, чтоб тебя на том свете мать не встретила… тяжело ей с таким сыночком встретиться будет…»

Старая была Капитолина, многое в жизни повидала, и не было в ее душе злобы, а была лишь усталость и застарелая боль, которая сродни высохшему листу — шуршит еще, но принадлежит уже не цветущему миру, а черной, как людское горе, вечной земле…

Юрий Тешкин

СТУПЕНЕЧКИ

Очерк

1

Вовку С. в ЛТП отправляют. Допрыгался. Уже и комиссию прошел, и документы участковый забрал. Всё. Страшно стало Вовке. Нервы не выдержали. Перебрался он через шоссе в дачный поселок на старую дачу двоюродного дядьки по материнской линии. Без разрешения, конечно. Сковырнул замочек — и живет. Ноябрь, на даче колотун. Но Вовка с утра закоулками-переулками, чтобы Панков-участковый не засек, в магазин проберется, быстренько отоварится и — юрк опять к себе на дачу. В тряпье завернется и винцо попивает. Кое-что из вещей, которые дядя в город не захватил, Вовка уже загнал. Кое-что еще загнать можно. Хорошо Вовке на даче! А вчера у магазина повстречал он Борьку Киселева, которого все зовут Киселем, — тоже с утра