Николай Гоголь - Владимир Владимирович Набоков

писатель жил в своем зеркальном мире. А каким было лицо читателя – пугалом или идеалом красоты, – не имело ни малейшего значения, ибо не только зеркало было сотворено самим Гоголем, со своим особым способом отражения, но и читатель, к которому обращена пословица, вышел из того же гоголевского мира гусеподобных, свиноподобных, вареникоподобных, ни на что не похожих образин. Даже в худших своих произведениях Гоголь отлично создавал своего читателя, а это дано лишь великим писателям. Так возникает замкнутый круг, я бы сказал – тесный семейный круг. Он не открывается в мир. И подходить к пьесе как к социальной сатире (вторя мнению общества) или как к моральному обличению (запоздалое оправдание, придуманное самим Гоголем) – значит упускать из виду главное в ней. Персонажи «Ревизора» – не важно, станут они или нет образцами для людей из плоти и крови, – реальны лишь в том смысле, что они реальные создания фантазии Гоголя. А Россия, страна прилежных учеников, стала сразу же воплощать его фантазии в жизнь – но это уже дело ее, а не Гоголя. В России гоголевской эпохи взяточничество цвело так же пышно, как цвело оно и цветет повсюду в Европе, а с другой стороны, в любом из русских городов той поры проживали куда более гнусные подлецы, чем добродушные жулики из «Ревизора». У меня давняя неприязнь к тем, кто считает, что произведения должны быть познавательными, национальными, воспитательными или питательными, как кленовый сироп и оливковое масло, – вот почему я так много говорю об этой довольно бесплодной стороне «Ревизора».

3

Пьеса начинается с ослепительной вспышки молнии и кончается ударом грома. В сущности, она целиком умещается в напряженное мгновение между вспышкой и раскатом. В ней нет так называемой экспозиции. Молнии не теряют времени на объяснение метеорологических условий. Весь мир – озоново-голубой всполох, и мы посреди него. Единственная театральная традиция, которой придерживался Гоголь, – это монологи, однако ведь и люди разговаривают сами с собой во время тревожного затишья перед грозой, ожидая удара грома. Действующие лица – люди из того кошмара, когда вам кажется, будто вы уже проснулись, хотя на самом деле погружаетесь в самую страшную (из‐за своей мнимой реальности) область сновидений. У Гоголя особая манера заставлять «второстепенных» персонажей выскакивать при каждом повороте пьесы (романа или рассказа), чтобы на миг блеснуть своим жизнеподобием (как полковник П***, проходящий мимо во сне Шпоньки, или ряд созданий в «Мертвых душах»). В «Ревизоре» этот прием обнаруживается с самого начала, когда городничий Сквозник-Дмухановский читает странное личного характера письмо своим подчиненным – смотрителю училищ Хлопову, судье Ляпкину-Тяпкину и попечителю богоугодных заведений Землянике (перезрелая, коричневатая земляника, попорченная лягушачьей губой) и другим. Обратите внимание на кошмарные имена, столь отличные от, скажем, холеных «голливудских русских» псевдонимов Вронский, Облонский, Болконский и т. д. у Толстого. (Фамилии, изобретаемые Гоголем, – в сущности, клички, которые мы нечаянно застаем в тот самый миг, когда они превращаются в фамилии, а метаморфоза это то, за чем всегда интересно наблюдать.) Прочтя важную часть письма относительно предстоящего приезда ревизора из Петербурга, городничий машинально продолжает читать дальше, и из его бормотания рождается вереница поразительных второстепенных существ, которые так и норовят пробиться в первый ряд: «…сестра Анна Кириловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кирилович [судя по отчеству, брат] очень потолстел и все играет на скрипке…»

Прелесть в том, что эти второстепенные персонажи потом так и не появятся на сцене. Все мы хорошо знаем, чего стоят якобы незначащие упоминания в начале первого действия о какой‐то тете или о незнакомце, встреченном в поезде. Мы знаем, что «случайно» упомянутые лица – незнакомец с австралийским акцентом или дядюшка с забавной привычкой – ни за что не были бы названы, если бы минуту спустя не появились на сцене. Ведь «случайное упоминание» – верный признак, масонский знак традиционной литературы, указывающий, что именно этот персонаж окажется главным действующим лицом произведения. Всем нам известен этот банальный прием, эта конфузливая уловка, часто посещающая первые действия как у Скриба, так и в бродвейских постановках. Знаменитый драматург как‐то заявил (по‐видимому, раздраженно отвечая приставале, желавшему выведать секреты его мастерства), что если в первом действии на стене висит охотничье ружье, в последнем оно должно выстрелить. Но ружья Гоголя висят в воздухе и не стреляют; надо сказать, что обаяние его намеков и состоит в том, что они никак не материализуются.

Давая распоряжения подчиненным подготовиться к приему ревизора и все привести в наилучший вид, городничий поминает судебного заседателя: «…он, конечно, человек сведущий, но от него такой запах, как будто бы он сейчас вышел из винокуренного завода <…>. Я хотел давно об этом сказать вам [судье], но был, не помню, чем‐то развлечен. Есть против этого средства, если уже это действительно, как он говорит, у него природный запах: можно ему посоветовать есть лук, или чеснок, или что‐нибудь другое. В этом случае может помочь разными медикаментами Христиан Иванович [не произносящий реплик уездный лекарь немецкого происхождения]».

На что судья отвечает: «Нет, этого уже невозможно выгнать: он говорит, что в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдает немного водкою».

«Да я так только заметил вам», – говорит городничий. И обращается к другому чиновнику.

Мы никогда больше не услышим об этом злосчастном заседателе, но вот он перед нами как живой, причудливое, с дурным запахом создание из тех «обиженных», до которых так жаден был Гоголь.

Другие второстепенные персонажи даже не успевают предстать в полном облачении – так торопятся они вскочить в пьесу между двумя фразами. Городничий обращает внимание смотрителя учебных заведений на учителей:

«Один из них, например, вот этот, что имеет толстое лицо… не вспомню его фамилии, никак не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу). И потом начнет рукою из‐под галстука утюжить свою бороду. Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я не могу судить; но вы посудите сами, если он сделает это посетителю, – это может быть очень худо: господин ревизор или другой кто может принять это на свой счет. Из этого черт знает что может произойти».

«Что ж мне, право, с ним делать? [отвечает смотритель учебных заведений]. Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он‐то ее сделал