Николай Гоголь - Владимир Владимирович Набоков

И тут же появляется еще один гомункул (совсем как маленькие твердые головки знахарей, выраставшие из тела исследователя Африки в известном рассказе). Городничий говорит об учителе истории: «Он ученая голова – это видно, и сведений нахватал тьму, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя. Я раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах – еще ничего, а как добрался до Александра Македонского, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось. Я думал, что пожар, ей-Богу! Сбежал с кафедры и что силы есть хвать стулом об пол. Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? от этого убыток казне».

«Да, он горяч! [со вздохом подтверждает смотритель] Я ему это несколько раз уже замечал… Говорит: “Как хотите, для науки я жизни не пощажу”».

Почтмейстер, к которому вслед за тем обращается городничий с просьбой распечатывать и читать письма, проходящие через его контору (хотя этот добрый господин и так уже много лет читает их для собственного удовольствия), вызывает к жизни еще одного гомункула:

«Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть прекрасные места [говорит почтмейстер городничему]. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: “Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…”, – с большим, с большим чувством описал».

Тут же судья поминает двух вечно вздорящих соседей-помещиков – Чептовича и Варховинского, которые затеяли пожизненную тяжбу (а судья тем временем с приятностью травит зайцев на землях обоих). И после драматического появления Добчинского и Бобчинского, которые сообщают о том, что обнаружили ревизора, проживающего инкогнито в местном трактире, Гоголь пародирует свою фантастическую уклончивую манеру вести сюжет (с потоками будто бы неуместных подробностей): все приятели Бобчинского вдруг возникают в его речи, когда он рассказывает об их с Добчинским поразительном открытии: «Так я, вот изволите видеть, забежал к Коробкину. А не заставши Коробкина‐то дома [чортик из коробочки его покинул], заворотил к Растаковскому, а не заставши Растаковского…» [из всех гомункулов только эти двое появятся в качестве гостей в последнем действии по особой просьбе постановщика]. В трактире, где Бобчинский и Добчинский увидели человека, которого ошибочно приняли за ревизора, они выспрашивают трактирщика Власа, и тут в лихорадочном, прерывистом лопотании Бобчинского (он пытается поделиться всей историей, прежде чем встрянет его двойник Добчинский) мы получаем следующие очаровательно подробные сведения о Власе (ибо в гоголевском мире чем больше человек спешит, тем дольше он мешкает по дороге): «А Петр-та Иванович уж мигнул пальцем и подозвали трактирщика‐с, трактирщика Власа: у него жена три недели назад тому родила, и такой пребойкий мальчик, будет так же, как и отец, содержать трактир».

Обратите внимание, как новорожденный и еще безымянный Власович умудряется вырасти и в секунду прожить целую жизнь. Задыхающаяся речь Бобчинского словно создает могучее брожение за сценой, где вызревают эти гомункулы.

Однако это еще не все. Комната, где живет мнимый ревизор, отмечена тем, что в ней недавно проезжие офицеры подрались за картами. И тут из воздуха возникает один из подчиненных городничего, квартальный Прохоров. В лихорадочной спешке городничий спрашивает квартального Свистунова:

Да другие‐то где? Ведь я приказывал, чтобы и Прохоров был здесь. Где Прохоров?

Квартальный. Прохоров в частном доме, да только к делу не может быть употреблен.

Городничий. Как так?

Квартальный. Да так: привезли его поутру мертвецки. Вот уже два ушата воды вылили, до сих пор не протрезвился.

Городничий спрашивает немного погодя у пристава (кстати, по фамилии Уховертов): «Как же вы это так допустили?» А тот отвечает: «Да Бог его знает. Вчерашнего дня случилась за городом драка, – поехал туда для порядка, а возвратился пьян».

После этой вакханалии второстепенных персонажей, бушующей в конце первого действия, во втором, где на сцену выходит Хлестаков, наступает некоторое затишье. Правда, под веселое шлепанье карт возник некий пехотный капитан, удивительно срезывавший штоссы, – это Хлестаков вспоминает, как в Пензе проиграл ему деньги; однако линия Хлестакова во втором действии (в котором его в трактире посещает городничий) слишком насыщенна и полна страсти и не допускает вторжения случайных лиц. Они снова проникают на сцену в третьем действии: дочка Земляники, как мы узнаем, носит голубое платье – она впархивает между двумя репликами, эта розово-голубая провинциальная барышня.

В самой знаменитой сцене русского театра, когда Хлестаков, явившись в дом городничего, хвастает и красуется перед дамами, из монолога его так и сыплются второстепенные характеры (их выбрасывают на свет и его природная болтливость, и вино городничего), но уже другой породы, не той, что мы встречали раньше. Ткань их более легкая, почти прозрачная, в соответствии с радужной натурой самого Хлестакова: призраки в обличии чиновников, ликующие бесенята, приспешники изобретательного чорта, вещающего устами Ивана Александровича. Дети Добчинского – Ваня, Лизанька – или сынок трактирщика все же где‐то существовали, а эти и вовсе не существуют. Аллюзии превратились в иллюзии. Но из‐за все нарастающего вранья Хлестакова влияние этих сверхъестественных существ на ход пьесы гораздо сильнее, чем идиллические пируэты маленьких людей на заднем плане первого действия.

Эх, Петербург! – восклицает Хлестаков. – Что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю [так и есть на самом деле]; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!» Я только на две минуты захожу в департамент с тем только, чтобы сказать: это вот так, это вот так, а там уж чиновник для письма, эдакая крыса, пером только: тр, тр… пошел писать. [Продолжает протяжно.] Хотели было даже меня коллежским асессором сделать [а здесь он начинает запинаться], да, думаю, зачем. И сторож [в России это бородачи] летит еще на лестнице за мною со щеткою: позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу.

Позже мы узнаем, что сторож именуется Михеевым и пьет горькую.

Дальше, по словам Хлестакова, только он выйдет куда‐нибудь, солдаты выскакивают из гауптвахты и делают ружьем, а офицер, который очень ему знаком, говорит: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».

Когда Хлестаков рассказывает о своих богемных и литературных связях, появляется чертенок, исполняющий роль Пушкина: «С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: “Ну что, брат Пушкин?” – “Да так, брат, – отвечает бывало, – так как‐то всё…” Большой оригинал».

И пока Хлестаков несется дальше в экстазе вымысла, на