Николай Гоголь - Владимир Владимирович Набоков

сцену, гудя, толпясь и расталкивая друг друга, вылетает целый рой важных персон: министры, графы, князья, генералы, тайные советники, даже тень самого царя и «курьеры, курьеры, курьеры… тридцать пять тысяч одних курьеров», эти сперматозоиды мозга, а потом все они разом исчезают в пьяной икоте; но не раньше, чем сквозь просвет в монологе Хлестакова, среди всей этой своры позолоченных привидений и приснившихся послов, на один опасный миг появится реальная фигура (по крайней мере, «реальная» в том смысле, в каком ими были маленькие люди первого действия) затрапезной кухарки бедного чиновника, Маврушки, которая помогает ему снять худую шинель (ту самую, что Гоголь потом обессмертит как неотъемлемую принадлежность чиновника вообще).

В следующем действии, когда встревоженные городские тузы один за другим являются засвидетельствовать Хлестакову свое почтение и у каждого из них он берет деньги взаймы (а они думают, что дают ему взятки), мы узнаем, как зовут детей Земляники: Николай, Иван, Елизавета, Марья и Перепетуя, – вероятно, эта милая Перепетуя и носит голубое платьице. Из троих детей Добчинского жена городничего упоминала двоих как своих крестников. Оба они, как и старший мальчик, удивительно похожи на судью, который навещает госпожу Добчинскую, когда ее бедный муженек в отъезде. Старшенький родился еще до женитьбы Добчинского на этой шаловливой даме. Добчинский говорит Хлестакову:

Я осмеливаюсь попросить вас относительно одного очень тонкого обстоятельства <…> старший‐то сын мой, изволите видеть, рожден мною еще до брака <…> То есть оно так только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными‐с узами супружества‐с. Так я, изволите видеть, хочу, чтоб он теперь уже был совсем, то есть, законным моим сыном‐с и назывался бы так, как я: Добчинский‐с [французское выражение sauf votre respect[22], хотя и длинноватое, возможно, лучше передало бы значение смиренного короткого присвиста – сокращения от «сударь», – которое Добчинский добавляет к некоторым словам в конце своих фраз] <…> Я бы и не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка‐то этакой… большие надежды подает: наизусть стихи разные расскажет и, если где попадет ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник‐с.

На заднем плане того же действия появляется еще один персонаж: Хлестаков решает написать об этих странных провинциальных чиновниках своему другу Тряпичкину, грязному репортеришке с корыстными и обличительными наклонностями, негодяю, умеющему выставить на посмешище тех, с кем он хочет расправиться в своих жалких, но злобных статейках. На одно только мгновение высовывается он из‐за хлестаковского плеча, подмигивая нам и ухмыляясь. Он последний, кто появляется на сцене, – нет, не совсем последний, потому что конечным призраком станет гигантская тень настоящего ревизора.

Этот второстепенный мир, который словно прорывается сквозь фон пьесы, и есть истинное царство Гоголя. И поразительно, что все эти сестры, мужья и дети, чудаковатые учителя, одурманенные водкой конторщики и полицейские, помещики, пятьдесят лет ведущие тяжбу о переносе изгороди, романтические офицеры, которые жульничают в карты, чувствительно вздыхают о провинциальных балах и принимают привидение за главнокомандующего, эти переписчики и несуществующие курьеры – все эти создания, чья мельтешня создает самую плоть пьесы, не только не мешают тому, что театральные постановщики зовут действием, но явно придают пьесе чрезвычайную сценичность.

4

Этот иррациональный задний план заполнен не только живыми существами, но и множеством вещей, которые призваны играть ничуть не меньшую роль, чем одушевленные лица: шляпная коробка, которую городничий надевает на голову вместо шляпы, когда, облачившись в роскошный мундир, в рассеянности спешит навстречу грозному призраку, – это гоголевский символ фальшивого мира, где шляпы – это головы, а шляпные коробки – шляпы, а расшитый золотом воротник – хребет человека. Наспех нацарапанная записка, которую городничий посылает из трактира, сообщая жене о высоком госте, к приему которого ей надлежит готовиться, сплелась с трактирным счетом Хлестакова, потому что городничий впопыхах схватил первый попавшийся обрывок бумаги: «Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие Божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» И эта путаница опирается на прочную логику гоголевского мира, где названия рыбы – божественная музыка в ушах гурманов, а огурцы – потусторонние существа, но менее могущественные, чем божество, которому поклоняется провинциальный городничий. Эти огурцы выращивает Хлестаков в красноречивом описании своего идеала светской жизни: «На столе, например, арбуз [который представляет собой не что иное, как сублимированный огурец] – в семьсот рублей арбуз». Жидкий суп, где «какие‐то перья плавают» [вместо золотистых пятен мерцающего жира], которым Хлестакову пришлось довольствоваться в трактире, преображается в его рассказе о столичной жизни в потаж, привезенный в кастрюльке на пароходе прямо из Парижа; дым воображаемого парохода становится как бы божественным испарением этого воображаемого супа. Когда Хлестакова провожают в дорогу, усаживая в бричку, городничий приносит голубой персидский ковер из чулана (набитого подношениями его бородатых подданных – городских купцов); слуга Хлестакова подкладывает под него охапку сена, и ковер превращается в волшебный ковер-самолет, на котором Хлестаков совершает свой отлет со сцены под серебристый перезвон бубенцов и лирический призыв ямщика к волшебным коням: «Эй вы, залетные!»: русские кучера любили давать лошадям ласкательные имена, и можно предположить (в угоду тем, кто интересуется личным опытом писателей), что в позднейшие годы во время своих бесконечных странствий Гоголь изрядно пополнил свои познания путевого фольклора; и этот поэтический порыв, с которым исчезает Хлестаков – мечтательный инфантильный мошенник, – словно отворяет ворота для отъезда самого Гоголя из придуманной им России в туманные дали, где бесчисленные немецкие курорты с минеральными водами, итальянские развалины, парижские ресторации и палестинские святыни смешаются точно так же, как Божественное Провидение и пара соленых огурцов в письме растерянного городничего.

5

Забавно вспомнить, что эта сновидческая пьеса, этот «Государственный спектр» был воспринят как сатира на истинное положение дел в России. И еще забавнее то, что Гоголь, беспомощно пытаясь пресечь эти опасные революционные намеки в адрес своей пьесы, указал, что в ней уж во всяком случае есть один положительный персонаж: Смех. На самом‐то деле пьеса вовсе не «комедия», так же как сновидческие пьесы Шекспира «Гамлет» или «Лир» нельзя назвать «трагедиями». Плохая пьеса скорее может быть хорошей комедией или хорошей трагедией, чем невероятно сложные произведения таких людей, как Шекспир или Гоголь. В этом смысле пьесы Мольера (чего бы они ни стоили) – «комедии», то есть нечто такое, что усваивается легко, как хот-дог на футбольном матче;