Николай Гоголь - Владимир Владимирович Набоков

во времена революций и войн. Но если скромно прошептать довоенную истину, даже с оттенком чего‐то старомодного, то этой пропасти, пожалуй, можно избежать. Вот и сто лет назад, когда гражданственно настроенные петербургские публицисты смешивали опьяняющие коктейли из Гегеля и Шлегеля (с добавкой Фейербаха), Гоголь в мимоходом рассказанной истории выразил бессмертный дух пошлости, пронизывающий немецкую нацию, и сделал это со всей мощью своего таланта.

Разговор в обществе перешел на Германию. Долго молчавший Гоголь наконец сказал:

Да, немец вообще не очень приятен; но ничего нельзя себе представить неприятнее немца-ловеласа, немца-любезника, который хочет нравиться; тогда он может дойти до страшных нелепостей. Я встретил однажды такого ловеласа в Германии. Его возлюбленная, за которою он ухаживал долгое время без успеха, жила на берегу какого‐то пруда и все вечера проводила на балконе перед этим прудом, занимаясь вязанием чулок и наслаждаясь вместе с тем природой. Мой немец, видя безуспешность своих преследований, выдумал наконец верное средство пленить сердце неумолимой Гретхен. Ну, что вы думаете? Какое средство? Да вам и в голову не придет, что! Вообразите себе, он каждый вечер, раздевшись, бросался в пруд и плавал перед глазами своей возлюбленной, обнявши двух лебедей, нарочно им для сего приготовленных! Уж право не знаю, зачем были эти лебеди, только несколько дней сряду каждый вечер он все плавал и красовался с ними перед заветным балконом. Воображал ли он в этом что‐то античное, мифологическое или рассчитывал на что‐нибудь другое, только дело кончилось в его пользу: немка действительно пленилась этим ловеласом и вышла скоро за него замуж.

Вот вам пошлость в ее чистом виде, и ясно, что английские эпитеты, означающие «тривиальный», «дрянной», «самодовольный», не охватывают того аспекта, который они приобретают в этом эпическом рассказе о белокуром пловце и ласкаемых им лебедях. Да и ни к чему ездить так далеко и углубляться в прошлое для подходящего примера. Откройте любой журнал – и вы непременно найдете что‐нибудь вроде такой картинки: семья только что купила радиоприемник (или автомобиль, холодильник, столовое серебро – все равно что) – мать в восторге всплеснула руками, дети топчутся вокруг, раскрыв рты, малыш и собака тянутся к краю стола, куда водрузили идола, даже бабушка, сияя всеми морщинками, выглядывает откуда‐то сзади (забыв, надо думать, о страшной ссоре, которая вышла у нее этим утром с невесткой), а чуть в сторонке, лихо засунув большие пальцы в проймы жилета, широко расставив ноги и блестя глазами, стоит торжествующий папаша, Гордый Даритель.

Густая пошлость подобной рекламы проистекает не оттого, что она преувеличивает (или выдумывает) достоинства того или иного полезного предмета, а из предположения, что наивысшее счастье может быть куплено и что такая покупка каким‐то образом облагораживает покупателя. Конечно, та атмосфера, которую порождает реклама, довольно безвредна сама по себе – ведь все понимают, что ее создали продавцы в ожидании, что покупатель присоединится к этой игре. Забавно не то, что в их мире не осталось ничего духовного, кроме восторженных улыбок людей, продающих или поедающих манну небесную, не то, что игра чувств ведется здесь по буржуазным правилам (буржуазным не в марксистском, а во флоберовском понимании этого слова), а то, что мир этот только тень, спутник подлинного существования, в который ни продавцы, ни покупатели в глубине души не верят, особенно в разумной, спокойной Америке.

Если рекламный художник хочет изобразить милого мальчика, он украсит его веснушками (они, кстати, приобретают вид жутковатой сыпи в дешевых комиксах). Тут пошлость прямо связана с позабытой условностью слегка расистского характера. Доброхоты посылают нашим одиноким солдатам слепки с ног голливудских красоток, обтянутые шелковыми чулками и набитые конфетами и бритвенными лезвиями, – во всяком случае, я видел снимок человека, изготавливающего такую ногу, в журнале, знаменитом на весь мир как поставщик пошлости. Пропаганда (которая не может существовать без щедрого предложения и спроса на пошлость) заполняет брошюрки хорошенькими колхозницами и уносимыми ветром облаками. Я выбираю примеры наспех, наудачу – «Лексикон прописных истин», который мечтал однажды написать Флобер, был более честолюбивым замыслом.

Литература – один из лучших питомников пошлости – и под «пошлой литературой» я не имею в виду то, что называют «чтивом» или что в Англии раньше звалось «penny dreadfuls»[24], а в России «бульварными романами». Явная дешевка, как ни странно, иногда содержит нечто полезное, что с удовольствием потребляют дети и непритязательные читатели. Комикс «Супермен» – несомненная пошлость, но это пошлость в такой безобидной, неприхотливой форме, что о ней не стоит и говорить – в старых сказках, если уж на то пошло, не меньше банальной сентиментальности и наивной вульгарности, чем в этих историях о современных «Убийцах Великанов». Повторяю, пошлость особенно сильна и зловредна, когда фальшь не очевидна и когда ценности, которые она подделывает, считаются, справедливо или ошибочно, относящимися к высочайшим достижениям искусства, мысли или чувства. Это те книги, о которых так пошло отзываются в литературных приложениях к газетам – «волнующие, глубокие и прекрасные» романы; именно эти «возвышенные и впечатляющие» книги содержат и выделяют саму квинтэссенцию пошлости. У меня как раз лежит на столе газета, где на целой полосе рекламируется некий роман – фальшивка с начала до конца и по стилю, и по тяжеловесным пируэтам вокруг высоких идей, и по глубокому неведению того, чем была, есть и всегда будет настоящая литература. Этот роман мне до странности напоминает ласкающего лебедей пловца, описанного Гоголем. «Вы погружаетесь в него с головой, – уверяет один из рецензентов. – Перевернув последнюю страницу, вы возвращаетесь в окружающий мир слегка задумчивым, как после сильного переживания» (заметьте это кокетливое «слегка» и совершенно машинальное «как после сильного»). «Певучая книга, полная изящества, света и экстаза, книга поистине жемчужного сияния», – шепчет другой рецензент (тот пловец был тоже «полон изящества», а лебеди тоже излучали «жемчужное сияние»). «Произведение искусного психолога, который способен исследовать самые потаенные уголки человеческой души». Это «потаенные» (не какие‐нибудь «общедоступные», заметьте) и еще две-три другие восхитительные подробности, о которых уже было сказано, в точности отвечают истинной ценности книги. Да, похвала полностью соответствует предмету, о котором идет речь: «прекрасный» роман получил «прекрасную» рецензию – и круг пошлости замкнулся или замкнулся бы, если бы слова сами тонко за себя не отомстили и тайком не протащили правды, сложившись в самую что ни на есть абсурдную и обличительную фразу, хотя издатель и рецензент уверены, что превозносят книгу, «которую читающая публика приняла триумфально» (следует астрономическая цифра проданных экземпляров). Ибо в мире пошлости не книга становится триумфом ее создателя, а триумф устраивает читающая публика,