Николай Гоголь - Владимир Владимирович Набоков

они существуют в одном измерении и напрочь лишены того огромного, бурлящего, высокопоэтического фона, который и создает истинную драму. И в этом смысле «Траур – участь Электры» О’Нила (чего бы она ни стоила) является, я полагаю, «трагедией».

Пьесы Гоголя – это поэзия в действии, а под поэзией я понимаю тайны иррационального, постигаемые с помощью рациональной речи. Истинная поэзия такого рода вызывает не смех и не слезы, а сияющую улыбку беспредельного удовлетворения, блаженное мурлыканье, и писатель может гордиться собой, если он способен вызвать у своих читателей, или, точнее говоря, у кого‐то из своих читателей, такую улыбку и такое мурлыканье.

Сама фамилия Хлестаков гениально придумана, потому что у русского читателя она создает ощущение легкости, бездумности, болтовни, свиста тонкой тросточки, шлепанья игральных карт, бахвальства шалопая и удальства покорителя сердец (за вычетом способности довершить и это, и любое другое предприятие). Хлестаков порхает по пьесе, словно ему нет дела до того, какой он поднял переполох, поскольку ему не терпится воспользоваться всеми теми благами, что подкидывает ему счастливый случай. Он добрая душа, он по‐своему мечтатель, и в нем есть некое обманчивое обаяние, изящество повесы, доставляющее дамам, привыкшим к грубым манерам дородных городских тузов, утонченное удовольствие. Он беспредельно и упоительно вульгарен, и дамы вульгарны, и тузы тоже вульгарны – вся пьеса, в сущности (как отчасти и «Госпожа Бовари»), состоит из особой смеси различных сторон вульгарности, и выдающееся художественное достоинство целого зависит (как и во всяком шедевре) не от того, что сказано, а от того, как это сказано, от блистательного сочетания маловыразительных частностей. Как в чешуйках насекомых редкостный цветовой эффект может быть обусловлен не пигментом чешуек, а их расположением и способностью преломлять свет, так и гений Гоголя имеет дело не с действительными свойствами исчислимой химической материи («реальной жизнью» литературных критиков), а с миметическими возможностями физических явлений, производимых почти неосязаемыми частицами воссозданного бытия. Я употребляю слово «вульгарность» из‐за отсутствия более точного термина – так Пушкин в «Евгении Онегине», используя английское слово «vulgar», извинился, что не нашел в русском языке его точного эквивалента.

6

Обвинения, выдвинутые негодующими противниками «Ревизора», которые усмотрели в пьесе коварные нападки на российскую государственность, произвели на Гоголя гнетущее впечатление. Можно предположить, что они‐то и возбудили у писателя манию преследования, которая так или иначе донимала его до самой смерти. Положение создалось довольно странное – к Гоголю пришла слава в самой что ни на есть громогласной форме: двор рукоплескал пьесе чуть ли не со злорадством; спесивые чиновники высокого ранга теряли спесь, смущенно ерзая в креслах партера; малопочтенные критики изливали застарелый яд, а критики, чье мнение чего‐то стоило, превозносили Гоголя до небес за то, что они сочли великой сатирой; популярный драматург Кукольник пожал плечами и сказал, что пьеска – всего-навсего глупый фарс; молодежь с восторгом повторяла смешные реплики и отыскивала хлестаковых и сквозник-дмухановских среди своих знакомых. Другой бы писатель упивался этой атмосферой хвалы и скандала. Пушкин просто оскалил бы свои ослепительные негритянские зубы в добродушной усмешке и воротился к неоконченной рукописи очередного шедевра. Гоголь же поступил так, как и после провала «Кюхельгартена», – сбежал, вернее, уполз за границу.

Но если б только это! Он позволил себе худшее, что может сделать писатель в подобных обстоятельствах: попытался объяснить в печати те места своей пьесы, которые критики либо не заметили, либо использовали против него. Гоголь, будучи Гоголем и живя в зазеркалье, обладал способностью тщательно планировать свои произведения после того, как он их написал и опубликовал. Этот метод он применил и к «Ревизору». Он присовокупил к нему что‐то вроде эпилога, где объяснял, что настоящий ревизор, который маячит в конце последнего действия, – это человеческая совесть. А остальные персонажи – это страсти, живущие в нашей душе. Другими словами, предлагалось поверить, что эти страсти символизируются уродливыми и продажными провинциальными чиновниками, а высшая совесть – государством. Объяснение производит такое же удручающее впечатление, как и более поздние рассуждения Гоголя на сходные темы, если только не предположить, что он просто хотел натянуть нос читателю или себе самому. Если же мы примем его всерьез, то нам придется признать, что перед нами невероятный случай: полнейшее непонимание писателем своего собственного произведения, искажение его сути. Как мы увидим, то же самое произошло и с «Мертвыми душами».

Гоголь был странным, больным человеком, и я не уверен, что его пояснения к «Ревизору» не обман, к какому прибегают сумасшедшие. Трудно примириться с тем, что Гоголя так огорчила не оценка его пьесы, а то, что его не признали пророком, учителем, поборником человечества (дающим этому человечеству нагоняй для его же блага). В пьесе нет ни грана дидактики, и вряд ли можно допустить, что автор этого не сознавал; но, как я уже говорил, он был склонен домысливать свои книги уже после того, как они были написаны. С другой стороны, тот урок, который критики – совершенно произвольно – усмотрели в его пьесе, был социальным и почти революционным, что казалось совсем уж неприемлемым для Гоголя. Возможно, он боялся, что двор вдруг пересмотрит свое высочайшее, но изменчивое благорасположение к пьесе из‐за чересчур бурных похвал радикальных кругов и чересчур бурного негодования кругов реакционных, прекратит представления, а следовательно, лишит его доходов (а может быть, и будущей пенсии). Возможно, он боялся, что бдительная цензура надолго испортит его литературную карьеру в России. Кроме того, его, возможно, огорчало, что люди, которых он почитал за добрых христиан (хотя тема «добрых христиан» в полной мере возникнет у него несколько позже) и честных чиновников (что станет у него потом синонимом тех же христиан), были раздосадованы и даже возмущены его пьесой и назвали ее «грубым и пошлым фарсом». Но, пожалуй, самым мучительным для него было то, что, догадываясь, какие идут о нем пересуды, сам он не слышал и уж тем более не мог их направлять. Гул, достигавший его ушей, был жутким и грозным потому, что это был только гул. Похлопывание по плечу казалось ему иронической насмешкой над теми, кого он уважает, а следовательно, насмешкой и над ним. Интерес, который проявляли к нему совершенно незнакомые люди, казалось, был полон темных интриг и неисчислимых опасностей. У меня будет возможность описать в другой книге, как одному сумасшедшему постоянно казалось, будто все детали ландшафта и движения неодушевленных предметов – это сложный код, комментарий по его поводу, так что ему казалось, что вся вселенная разговаривает о нем посредством знаков. Нечто подобное этой зловещей и чуть