Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

постоянного протестанта. Можно сказать, что он не исполнял никаких гимназических правил и постановлений, и на этой почве были бесконечные конфликты между ним и инспекцией гимназии”.

Обыкновенный герой

О своем школьном периоде Андреев написал пьесу “Младость”, прототипами героев которой стали он сам, его отец и мать, близкие родственники, орловские гимназисты и гимназистки. Но местом ее действия является не гимназия, а Пушкарская слобода. Она оставила неизгладимый след в памяти Андреева. С ее описания начинается его первый художественный шедевр – “Баргамот и Гараська”.

А вот гимназия – нет, не оставила… Она стала объектом иронии в его газетных фельетонах, написанных скорее из-за материальной нужды, а не по творческому вдохновению.

К гимназическому периоду относится история в одном из самых его известных и скандальных рассказов – “Бездна”. Но и там нет ни слова о самой гимназии, как и в другом произведении – “В тумане”, где рассказывается история убийства гимназистом проститутки.

Проще всего объяснить это “муштрой” и “казенщиной”. Но “муштра” и “казенщина” были во всех средних учебных заведениях дореволюционной России. Тем не менее о них написано немало литературных шедевров. Это “Кондуит и Швамбрания” Льва Кассиля (классическая гимназия), “Очерки бурсы” Николая Помяловского (духовная семинария), “Юнкера” Александра Куприна (военное училище).

Значит, дело было не только в объективной реальности, но и в личном отношении Андреева к гимназии. Но самое главное – к самому себе в это время.

Читая воспоминания о его гимназических годах, приходишь к парадоксальному выводу. Да – он был героем. Но самым обыкновенным. Красивая внешность, обеспеченность родителей до 7-го класса и то обожание, которым его окружали в семье, сыграли с ним злую шутку. Этот героизм не требовал усилий в преодолении той среды, в которой он учился, а именно преодоление заданных условий существования формирует сильную и независимую личность.

Да, в поведении Андреева-гимназиста была какая-то дерзость. Но длинные волосы и отсутствие ранца – всего лишь стиль. Поход на школьную молитву в одиночку и в задних рядах – просто поза.

Впрочем, Павел Андреев вспоминал, как в 6-м классе его брат дал пощечину однокласснику, который будто бы выдал своих товарищей директору школы.

Леонид заявил ему, что если он не извинится перед выданными им товарищами, а также и перед всем классом, то он даст ему пощечину. Разговор этот происходил на перемене. Начался урок, который прошел в большом напряжении. Надо сказать, что мнение класса в этом вопросе разделилось, и многие даже и мысли не допускали, чтобы этот товарищ, такой тихий, скромный и такой застенчивый, мог выдать. Когда позвонил звонок на перемену и преподаватель вышел из класса, все, не сходя с места, устремили взоры на обвиняемого и Леонида, который в это время подходил к нему. На вопрос Леонида, согласится ли он извиниться, тот ответил отказом, заявив, что он этого поступка не совершал. Тогда Леонид дал ему пощечину. В этот день Леонид поздно вернулся домой, пробродивши где-то один на полотне железной дороги. Как потом выяснилось, этот товарищ не был повинен в приписываемом ему поступке.

Эта история в измененном виде стала сюжетом рассказа “Молодежь”. Видимо, она глубоко врезалась в память Андреева и повлияла на него нравственно. Беззащитность слабого перед сильным, униженного перед торжествующим станет темой и других его рассказов, начиная с дебютного “В холоде и золоте”.

Еще один случай.

Однажды, катаясь на коньках в темное время, он упал на осколки разбитой бутылки и перерезал себе сухожилия на правой кисти. Операцию проводили дома и без хлороформа. Мать Леонида была не в силах смотреть на это и находилась в соседней комнате. За время операции, чтобы не тревожить мать, он не издал ни звука, но изгрыз зубами наволочку от подушки. Потом правая рука его сильно мучила, особенно когда приходилось ежедневно писать в газеты. И всю жизнь Андреев держал ручку между указательным и средним пальцами, другие были скрючены.

Еще он спас двоюродного братишку, когда тот тонул в реке.

Любил проводить время на старообрядческом кладбище, развалясь на могильных плитах и о чем-то размышляя.

Лучше всех в классе писал сочинения по литературе – залог будущего литературного творчества. Был щедр и писал сочинения за своих товарищей, причем за них – в первую очередь. В результате свои получались хуже – фантазия истощалась.

Эти и другие эпизоды его ранней биографии, рассеянные в воспоминаниях его родных и близких, дают нам некоторое представление об Андрееве-гимназисте. Но в цельный образ его личности они не складываются.

В чем его вера?

Другое дело – круг чтения. Выбор книг был хаотичным, но все же в нем прослеживаются внутренние запросы этого мальчика.

Читать я начал шести лет и читал чрезвычайно много, все, что попадалось под руку; лет с семи уже абонировался в библиотеке. С годами страсть к чтению становилась все сильнее, и уже с десяти-двенадцати лет я начал ощущать то известное провинциальному читателю чувство, которое могу назвать тоскою о книге. Моментом сознательного отношения к книге считаю тот, когда впервые прочел Писарева, а вскоре затем “В чем моя вера?” Толстого. Это было в классе четвертом или пятом гимназии; и тут я сделался одновременно социологом, философом, естественником и всем остальным. Вгрызался в Гартмана и Шопенгауэра… К двадцати годам я был хорошо знаком со всею русскою и иностранною (переводною) литературою; были авторы, как, например, Диккенс, которых я перечитывал десятки раз.

“Автобиографическая справка”

Нельзя сказать, что в этом списке было что-то необычное для гимназиста конца XIX столетия. И “нигилист” Писарев, и “запрещенный” Толстой, и модные тогда немецкие пессимисты Гартман и Шопенгауэр были популярным чтением развитых молодых людей того времени. Особенность была только в том, что Андреев стал читать это слишком рано для своего возраста. И еще любопытно, что эти имена он вспомнил через тридцать лет.

Его тянуло к отрицателям и разрушителям.

Писарев, ниспровергающий идеализм. Толстой, восставший против Церкви. Шопенгауэр, который, по выражению критика Н.Н.Страхова, “закрывает последние пути для оптимизма”. И для заправки этого интеллектуального блюда – Молешотт, объясняющий все проявления человеческой жизни вплоть до духовных через желудок. И рядом с ним – Диккенс, с его невидимыми миру слезами, острым переживанием несправедливости по отношению к униженным и оскорбленным, особенно детям, и беспощадным юмором.

Из такой гремучей смеси рождалось самосознание молодого Леонида Андреева.

Писарев:

Что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во