Хроники блокадного города - Хабиб Ахмад-заде

Как же спокойно сидели эти люди. Прямо как тогда, когда я пошел за ними внутрь арестантского помещения. Развалившись, они о чем-то перешептывались друг с другом. Я всегда думал, что первая ночь в плену – это самое трудное время. Все видится в другом свете. Все твои действия и передвижения подчинены другим. Однако, возможно, для них, которые не были добровольцами, как мы, все это не имело никакой разницы. Раньше они получали приказы от других лиц, которые распоряжались, в каком часу им просыпаться, ложиться спать и стрелять, а теперь все это за них решаем мы. После участия в боях и страха перед атакой, взрывом и смертью теперь они, наверное, могут вздохнуть спокойно. До конца войны они не пожелают для себя ничего лучшего, чем жизнь в лагере для военнопленных, где у них будет еда, постель и два-три письма от родственников в месяц, переданных через Красный Крест. Но что, если один из них поведет себя так же, как и сороковой пленный, который не поехал с нами?..

Однако мне, в отличие от них, было неспокойно на душе. В комендатуре не оказалось лишних солдат, и я сказал об этом на ухо водителю. Старик засмеялся и ответил:

– Не волнуйся и уповай на Всевышнего!

И тогда я вспомнил о начальнике конвоя, который показал мне сорок человек, а потом окинул меня взглядом и сказал:

– Не забудь обязательно взять с собой в комендатуре нескольких солдат для подмоги и, как только приедете, возьми расписку о доставке пленных.

После небольшой паузы он добавил:

– Если в пути они не будут слушаться, действуй на свое усмотрение. Договорились?

Эти последние слова до сих пор звенели у меня в ушах и добавляли неприятных ощущений от темноты, окружавшей автобус, и того обстоятельства, что в нем находились лишь я и старик водитель против тридцати девяти пленных.

Если бы не автобусная тряска на неровностях дороги, я бы подумал, что вижу сон. Вдали виднелся свет от вспышек и взрывов, удалявшихся с каждой секундой, и темнота окутывала нас все больше.

Водитель продолжил что-то рассказывать:

– Я очень настаивал, и в военкомате мне сказали, мол, у нас сейчас столько молодых добровольцев, что, слава Богу, не надо призывать людей твоего возраста, потом приходи, но я ответил, что если не разрешаете взять мне в руки автомат, то позвольте хотя бы возить солдат на автобусе до линии фронта. Так я и умудрился с того дня остаться в армии.

Я хотел попросить старика, чтобы он говорил потише, но у того развязался язык, и он принялся изливать мне душу. Потом он закурил сигарету. Я не курил, но мне вдруг захотелось, чтобы он и мне предложил, хотя я бы все равно отказался. В своих мыслях он был где-то далеко. Я продолжал смотреть в зеркало, слушая его рассказ:

– Сын оказался никчемным. Вместе со своей размалеванной женушкой, – продолжил старик. – Пришел ко мне и говорит, что, мол, седина в бороду, бес в ребро. Сиди, говорит мне, дома, а автобус отдай какому-нибудь водителю, чтобы он на тебя работал…

Между тем я продолжал думать о людях, сидевших за моей спиной. Возможно, они уже поняли, что нас с водителем только двое! Разве можно догадаться, о чем сейчас думают все эти тридцать девять человек? Если бы на них не было повязок, наверное, я смог бы заглянуть в их глаза и о чем-то догадаться. Однако без повязок на глазах они бы могли всё понять. У меня стрельнуло в пояснице, и я еще крепче сжал автомат.

– Когда началась война, на этом самом автобусе. – продолжал рассказывать старик, а я тем временем думал о своем автомате, его обойме, сорока патронах и тяжелом вчерашнем бое.

Иракские бронетранспортеры остановились в нескольких метрах от нашей насыпи, и их бойцы спрыгнули вниз. Сколько же их было? Шестьдесят, восемьдесят или больше. Затем последовала стрельба в упор из танковых орудий по насыпи. Наши открыли ответный огонь. Я тоже начал стрелять автоматными очередями. Наконец, автомат заклинило, и всё смешалось: дым, взрывы и столбы пыли. Через полчаса все было кончено, и на земле остались только убитые или раненые иракцы да несколько сгоревших бронетранспортеров и танков. Один солдат с автоматом в руке лежал ближе всех. Постепенно стали раздаваться крики раненых о помощи. Неожиданно неприятель опять открыл огонь, и уже никто не мог спуститься с насыпи вниз. Под утро голоса раненых умолкли. Тогда я сам спрыгнул с насыпи и подбежал к автомату, который иракский солдат крепко сжимал в руках.

Между тем старик продолжал свой рассказ:

– Несколько дней пробыл я в Организации созидательного джихада. Один раз поехал помочь погрузчикам на линии фронта, но в основном занимался своим делом – людей отвозил и привозил. Вот сегодня этих приходится везти. Яджудж и Маджудж[16], да чтоб им провалиться…

Я посмотрел в зеркало и немного понаклонялся из стороны в сторону, чтобы увидеть всех. Большинство пленных опустили головы на впереди стоящие сиденья и отдыхали. Хотя нет. Наверное, они украдкой перешептывались друг с другом.

Обеими руками я разжал кулак, разгибая один за другим все пальцы убитого иракца, стиснувшие автомат. После этого я отпустил его руку, которая сама по себе опять сжалась. Обойма в автомате была совершенно пустой, а запасной у него с собой не было. Я снял пустую обойму и прицепил полную. Зарядив автомат новой обоймой с сорока патронами, я прыгнул за насыпь. Наутро я еще раз осмотрел обойму. Три первых патрона были трассирующими и зажигательными. Я вытащил все три, оставив в обойме тридцать семь патронов, и стал дожидаться нового боя, но его не произошло. Вернувшись с линии фронта, я опять вставил эти три патрона в обойму, и их по-прежнему стало сорок.

Теперь в случае неповиновения каждый пленный получил бы по патрону, и один даже остался бы. Будь здесь и последний пленный, на него бы тоже хватило.

– А ну, стоять! – сердито крикнул водитель.

Я пришел в себя. Автобус остановился. Я быстро взглянул в зеркало, потом быстро повернулся и крикнул по-арабски:

– Всем сидеть! Не двигаться!

Те несколько человек, которые успели встать, вновь сели на свои места, и все пленные с повязками на глазах вновь повернулись в мою сторону.

– Почему остановились? – тихо спросил я у водителя.

Старик посмотрел на меня так, будто я задал ему глупый вопрос, а потом невозмутимо ответил:

– С чего бы автобусу останавливаться посреди пустыни? Шину прокололи!

Казалось, водитель не понимал всей опасности ситуации, думая,