Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

битвы при Маренго, исследователи нередко задаются вопросом: кто же выиграл эту битву — Наполеон Бонапарт или… (нет, не Мелас, конечно) Дезе? Например, Жан Тюлар прямо утверждает, что победой при Маренго «французы были обязаны вовремя подоспевшему Дезе, а не полководческому гению Бонапарта», и что в трактовках самого Наполеона «роль Дезе оказалась преуменьшенной, а заслуги первого консула — преувеличенными»[1419]. Такова же точка зрения Эмиля Людвига и А.3. Манфреда[1420]. Но тот же Людвиг признаёт как «утешение» для Бонапарта главное: «…план всей кампании и этой битвы разработал он один, а согласно этому плану Дезе и надлежало появиться в определённое время»[1421]. Именно в этом и заключается суть дела, здесь собака зарыта: Наполеон спланировал генеральную битву (заранее определив даже её место), всё предусмотрел, сдерживал натиск превосходящих сил противника в ожидании Дезе, дождался его (зная, что он придёт) и довёл сражение до победы.

Итак, победа Наполеона при Маренго означала губительный удар по второй антифранцузской коалиции. Вместе с тем это был решающий шаг на пути к утверждению единоличной власти Наполеона во Франции. X. Беллок, в принципе, верно определил, что «подлинное самодержавие Бонапарта начинается не с брюмера, а с Маренго»[1422]. Д.С. Мережковский сказал об этом более высокопарно, с присущим ему пафосом и не без преувеличения: «Маренго, победа побед — Наполеонова солнца полдень»[1423]. Чтобы лучше понять этот — не международный, а национальный — аспект значения битвы при Маренго, надо познакомиться не только с тем, как встретили Наполеона после Маренго во Франции (тогда говорили: «Франция обезумела от радости»), но и с тем, как себя вела, на что надеялась и что планировала в его отсутствие — до Маренго — оппозиция.

Сразу после Маренго Наполеон задержался на неделю в Милане, чтобы упорядочить массу дел по управлению воссозданной им Цизальпинской республикой. В частности, он наладил взаимоотношения новой республиканской администрации с католической церковью и официально присутствовал (в парадной форме) на торжественном молебне в Миланском соборе, а в Павию выезжал для того, чтобы вновь открыть там университет, основанный ещё в 1390 г. и закрытый в 1799 г. австрийцами. Но 25 июня, оставив много начатых дел незаконченными, Наполеон неожиданно выехал из Милана и помчался в Париж.

«Что же заставило первого консула поспешить с возвращением?» — спрашивает А.3. Манфред и сам даёт точный ответ на свой вопрос: «Дурные вести»[1424]. Дело в том, что Наполеон, отправляясь в поход на войну, строго предписал второму консулу Ж.Ж. Камбасересу и министру полиции Ж. Фуше следить за возможными происками оппозиции и напоминал об этом с театра военных действий[1425]. Ни о каких фактах подобного рода ни Камбасерес, ни Фуше первому консулу не доложили, но из частных источников, которыми тот всегда располагал сверх официальных, ему стало известно, что Париж и чуть ли не вся Франция взбудоражены слухами о грядущих, причём скорых, переменах в судьбе Республики.

Напряжённость ситуации, сложившейся таким образом в отсутствие Наполеона, очень выразительно обрисовал Е.В. Тарле. Надеюсь, моему читателю не покажется слишком длинной и, главное, скучной эта цитата из классической монографии Евгения Викторовича: «Во всей Франции было неспокойно. Роялисты ждали со дня на день гибели Бонапарта в альпийских пропастях; известно было также, что австрийская армия очень сильна и что её артиллерия сильнее французской. Ходили слухи о близкой английской высадке в Вандее. Шуанские вожди, Кадудаль и его товарищи, считали реставрацию Бурбонов делом не только решённым, но и близким. Ждали только сигнала: известия о смерти Бонапарта или о поражении французской армии. В Европе, даже нейтральной, тоже с напряжённым вниманием следили за развитием событий. Здесь тоже ждали победы австрийцев, чтобы примкнуть к коалиции против Франции. Бурбоны готовились к путешествию в Париж»[1426].

В такой ситуации растерялись и заколебались даже консулы (второй и третий), министры правительства — Карно, Талейран, Фуше, даже родные Наполеона — брат Люсьен и сестра Элиза, которые заодно и с левыми, и с правыми оппозиционерами начали рассуждать о кардинальных переменах в случае, если первый консул проиграет войну или, хоть и выиграет её, сам погибнет. А.3. Манфред не ошибался, а только преувеличивал то, что происходило на самом деле, говоря: «Все, все предавали, открещивались от Бонапарта ещё раньше, чем он был побеждён»[1427].

20 июня в Париж прибыл невесть откуда курьер с кошмарным сообщением о разгроме Наполеона при Маренго. Ажиотаж во всех слоях общества достиг предела; одни радовались, другие горевали, третьи паниковали, задаваясь одним и тем же вопросом: что же и кто же будет теперь?[1428] Активисты закулисной антибонапартистской возни (среди них воспрянул духом лидер «разочарованных брюмерианцев» Э.Ж. Сьейес), опять-таки по слухам, называли имена генерала Ш. Пишегрю, маркиза М.Ж.П. Лафайета и даже герцога Орлеанского[1429].

Но через два дня, 22 июня, сначала к 11 часам один, за ним второй, а затем и третий курьеры доставили в Париж специальные известия о триумфе Бонапарта при Маренго. Теперь, словно отражение битвы 14 июня, всё перевернулось: те, кто радовались, удручённо притихли; горевавшие возликовали, а поддавшиеся панике успокоились. Что касается консулов и министров, то они не столько почувствовали, сколько изобразили безмерную радость. Бонапарт был для них, безусловно, надёжнее старых Бурбонов или новых фигурантов вроде Пишегрю с Лафайетом, но ведь они сознавали, что у каждого из них, как на Руси говорят, рыльце в пуху, а Бонапарт, если он не погиб, непременно обо всём узнает. Поэтому они, дабы усыпить бдительность первого консула и смягчить его отношение к ним фейерверком своей преданности, начали готовить более торжественную и пышную, чем даже в 1797 г., встречу.

Тем временем весть о возвращении Бонапарта живым, здоровым и непобедимым всколыхнула всю Францию[1430]. Везде, от Парижа до самых дальних окраин, народ ликовал. В городах и сёлах мужчины, женщины, дети высыпали из домов на улицы с песнями, плясками и здравицами в честь Бонапарта. Париж вообще, по свидетельствам очевидцев, пребывал тогда «в состоянии сильнейшего опьянения» радостью, причём это наблюдалось повсеместно — и в банковских конторах, и в рабочих предместьях. Все (кроме ярых оппозиционеров, конечно) приветствовали первого консула как гаранта стабильности и порядка, который подавил революционную анархию, но обеспечил незыблемость приобретённой от революции собственности, а теперь и дарует нации мир.

Победа Бонапарта сказалась в те дни с такой силой, что толпы народа буквально набрасывались на тех, кто был или просто мог показаться равнодушным к нему. В таком отношении усматривали признак роялизма. ««Тут аристократы