Жизнь Леонардо, мальчишки из Винчи, разностороннего гения, скитальца - Карло Вечче

В двух картинах, виденных де Беатисом в Кло-Люсе, можно без труда узнать «Иоанна Крестителя» и «Святую Анну», тогда как третья, портрет «флорентийки, писанной с натуры», – вероятно, луврская «Джоконда», начатая в 1503 году и к 1508 году заброшенная: оставшись незавершенной, она так и не была передана заказчику, Франческо дель Джокондо[1031].

Однако де Беатис добавляет неожиданную ремарку: «Писанная с натуры для великолепного Иулиано де Медичи», – похоже, повторяя фразу, сказанную самим Леонардо. С учетом лакун в торопливых дневниковых записях и расхождений в заметках, возникших в рукописи, когда де Беатис несколько лет спустя возьмется переписывать свой дневник набело, логичным представляется другой вариант: «Портрет некой флорентийки, писанный с натуры [и законченный по просьбе] великолепного Джулиано де Медичи».

Таким образом, заказчик картины меняется, что возвращает нас в 1514 год, к последнему покровителю Леонардо, Великолепному Джулиано. Но с чего бы Медичи так увлечься портретом «некой флорентийки», начатым десятью годами ранее? Не путаем ли мы его с наброском другой монны Лизы, Изабеллы Гуаланди, относящимся к тому же римскому периоду?

Разумеется, спустя десять лет личность флорентийки, для которой портрет писался изначально, уже не важна ни для кардинала, ни для Леонардо. Перед ними образ, не нуждающийся в имени. С годами картина, дополненная фоновым пейзажем, обретает совершенно иное значение: она становится своего рода открытым произведением, куда художник по-прежнему проецирует себя, свой мир, свои бесконечные поиски истины, попытки познания тайн природы и жизни.

ДЖОКОНДА: ПЕЙЗАЖ

Пейзаж в «Джоконде» представлен в процесс трансформации, «разложения» (Леонардо пишет «разлажения») и воссоздания. Фантастические неприступные скалы высятся над зеркальной гладью воды, теряясь в туманной дымке, а над извилистым течением реки протянулся арочный мост – единственный во всей округе признак человеческой жизнедеятельности.

Этот пейзаж не реален (впрочем, пейзажи на картинах Леонардо никогда не были реальными), скорее он – сплав воспоминаний о местах, которые художник на самом деле посетил, и тех, о которых только мечтал: крутые тосканские обрывы в Вальдикьяне, горы Ломбардии, окружающие озера Комо и Изео, видения могучих пиков – первозданных, явившихся при сотворении мира, когда вода отделилась от суши, и тех, что будут существовать до самого конца времен. Похоже, гармония во всем ее сложном динамическом равновесии здесь достигнута лишь после грандиозной битвы или локального потопа, воды которого едва успели отхлынуть, обнажив задний план картины.

Глубокие, непростые отношения связывают с пейзажем и саму Джоконду. В ее улыбке – знание и осознание горя, смерти, времени, пожирающего жизнь и красоту всего сущего. И эхо другой улыбки, тоже затерявшейся во времени.

Улыбки Катерины.

Только теперь, с развитием технологий инфракрасной рефлектографии, мы можем увидеть (или посчитать, что видим) под красочным слоем «Джоконды» следы первоначального рисунка. На нем Лиза гораздо моложе и еще не ощущает хода времени, не может провидеть собственного будущего. Хотя, кто знает, вдруг это лишь игра воображения?

К моменту приезда кардинала со свитой Салаи в Кло-Люсе нет: возможно, он куда-то уехал или просто предпочитает не показываться. Дневник де Беатиса о нем не упоминает. Ученик-миланец, работающий «очень неплохо», – это явно Мельци, которому мастер теперь доверяет закончить начатые им картины, вроде «Иоанна в пустыне», и первые самостоятельные композиции, вдохновленные мифологией и Овидием: «Флору» и «Вертумна и Помону».

Старейший из учеников – уже давно не «прекрасный юноша». Салаи скоро сорок, и он с вполне понятной досадой чувствует, что не может больше считаться любимчиком мастера. По вине этого интригана Мельци он совершенно отстранен от дел и не желает терпеть неряшливого, трясущегося старика, неспособного удержать в руке кисть, но продолжающего бредить всякой бессмыслицей – заумными геометрическими задачами или природными катаклизмами. Салаи отдал ему все: молодость, красоту, собственное тело… Но теперь довольно – он тоже имеет право на жизнь.

Он все чаще отлучается из замка, хотя по-прежнему принимает из рук неизменного Жана Сапена королевское жалованье. Но как же унизительно видеть, что оно меньше, чем у Мельци: 11 сентября 1517 года «Салай де Пьетредорен» получает 240 турских ливров; еще 60 «pour ceste foiz et non plus»[1032] выделено ему в бюджете на 1518 год, утвержденном 20 октября 1517 года; наконец, король милостиво отмечает его заслуги подарком в размере 100 экю: «A Salay serviteur de maistre Leonnard de Vince paintre du Roy la somme de cent escus d’or soleil dont le Roy nostre dit seigneur luy a fait don en faveur des services qui luy a faiz soubz sondit maistre»[1033]. Обращает на себя внимание и то, что казначей Сапен называет Салаи «слугой», в отличие от Мельци, который числится «дворянином», – очередное унижение.

Похоже, Леонардо смиряется с этим разрывом, напоследок поручив давнему спутнику крайне важное и щекотливое задание: передать королю последние шедевры – «Джоконду», «Святую Анну», «Леду» и «Святого Иоанна».

Речь идет не о продаже, а об исполнении негласного договора, который художник, скорее всего, заключил с Франциском I, приняв приглашение перебраться во Францию. Таким образом, весьма значительная сумма, которую ему обещает король, – не стоимость покупки, а всего лишь подарок. Леонардо, в свою очередь, оставляет всю сумму Салаи, словно долгожданное наследство. Сам он уже совсем скоро покинет эту юдоль скорбей, так какой ему прок от денег?

Впрочем, дальновидный Салаи давно готовится к этому дню. Он знает, что его ближайшее будущее – не во Франции, а на родине, в Италии, и хочет вернуться туда «благородным», а не бедняком или слугой. Судя по всему, он даже ухитряется ссудить 500 экю бывшему герцогу Массимилиано: в следующем году привыкший к парижской роскоши Сфорца в очередной раз окажется на мели и, не имея возможности выплатить долг, попросит у Салаи рассрочку, по 125 экю в год, которые и будет перечислять в Милан[1034].

Берет Салаи на заметку и флорентийский посол Франческо Веттори. Старый друг Макиавелли ищет хорошего художника, чтобы написать портрет будущей невесты Лоренцино Медичи, королевской племянницы Мадлен де ла Тур-д’Овернь, но затем, испугавшись чрезмерных запросов ушлого ученика Леонардо, отзывает заказ: «Один из этих учеников Леонардо да Винчи сейчас здесь, но они запрашивают не одну сотню дукатов»[1035].

В итоге вместо поездки в Овернь, чтобы написать портрет принцессы, Салаи в феврале 1518 года отбывает из Амбуаза в Милан, где 13 апреля дает в долг еще 400 гроссоне (480 лир)[1036], а также запрашивает ту гигантскую сумму, что была обещана королем за передачу картин Леонардо. Точнее говоря, платеж «pour quelques tables de paintures qu’il a baillées au Roy» будет подписан казначеем и главным инспектором финансов Миланского