Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

умысле и обмане? Найдется ли в наше время столь дерзостный человек, который считал бы, что он может сравняться с ними в добродетели или благочестии, в познаниях, уме и учености?» (Кн. 1, 169).

Подобное эмоциональное, но бездоказательное признание Монтеня не могло не вызвать в Толстом негодования, особенно в этот сложный переломный период его творчества. В «Исповеди» он писал: «Верую только в то, что разумно». В философских трактатах убеждал современников отказаться от веры в чудеса и начать верить в Бога как всевышнее начало всего и вся.

Мишель де Монтень

Он мог бы принять тезис Монтеня «Безумно судить, что истинно и что ложно, на основании нашей осведомленности», но не как удар по разуму и не как оправдание чудодейственных канонов церкви, а лишь так, как того требовал смысл слова «осведомленность» (негарантированная достоверность). Для Толстого Бог иногда ассоциировался с понятием «разумение жизни». Толстой имел представление о гносеологии Канта, но по-настоящему чтение его произведений с карандашом в руках начнется позже. Тогда и зазвучит более мощно проблема априорных форм разума и «вещи в себе».

«Очень плохо» потому, что все проблемы познания были ограничены канонами церкви. А что означали слова «Всё по заказу» — это, возможно, указание на компромисс вольнолюбивого Монтеня с католической церковью, диктатура которой была абсолютной. А может быть, и другое: попытка преодолеть собственный скептицизм, дабы укрепить себя в вере.

Как бы там ни было, перед нами свидетельство диалога представителей двух великих культур, живших в разную эпоху и имевших каждый свою особую точку зрения на мир и жизнь человека.

«И не шли к свету, потому что дела их были злы»

Эти слова Толстой написал на полях возле названия тридцатой главы первого тома «Об умеренности». Само название главы он подчеркнул двойной чертой (1802, 1, 223 / Кн. 1, 183).

Казалось бы, общая гуманистическая направленность размышлений французского моралиста должна была прийтись по душе русскому писателю.

Так, Толстой как автор философско-публицистических трактатов был бы солидарен с Монтенем в том, что

«науки, определяющие поведение и нравы людей, — как философия и теология, — вмешиваются во все: нет среди наших дел и занятий такого, — сколь бы оно ни было личным и сокровенным, — которое могло бы укрыться от их назойливых взглядов и их суда. Избегать их умеют лишь те, кто ревниво оберегает свою свободу» (Кн. 1, 184).

Высказываний Толстого в этом духе на уровне его философско-публицистических откровений предостаточно. Однако как художник он вряд ли бы принял подобного рода ограничения. Воссоздавая таинства подсознания, он прикасался к самым запретным сторонам жизни человека, для него не существовало запретов при описании интимных переживаний человека. Правда, и в этом случае он оставался всегда на высоте «чистоты нравственного чувства».

Думается, Толстому были понятны и близки раздумья Монтеня о супружеской верности, бережном отношении мужчины к женщине, женском целомудрии, недопустимости разврата (категоричность некоторых мыслей Монтеня оказалась созвучной ригоризму автора повести «Крейцерова соната», работа над которой протекала в конце 1880-х гг.). Слова Монтеня о браке будто написаны самим Толстым:

«Брак — священный и благочестивый союз; вот почему наслаждения, которые он нам приносит, должны быть сдержанными, серьезными, даже, в некоторой мере, строгими. Это должна быть страсть совестливая и благородная. И поскольку основная цель такого союза — деторождение, некоторые сомневаются, дозволительна ли близость с женой в тех случаях, когда мы не можем надеяться на естественные плоды, например, когда женщина беременна или когда она вышла уже из возраста. По мнению Платона, это то же, что убийство» (Кн. 1, 185).

Полагаю, что создатель «Войны и мира» вместе с Монтенем испытывал сострадание к погибшим воинам, истребляемым захватчиками народам, к людям, принесенным в жертву, истязаемым рабам, гнев к угнетателям и диктаторам.

«…мысль о другом, весьма странном мнении, будто бы небесам и природе можно угодить кровопролитием и человекоубийством, как это признавалось всеми религиями. Еще на памяти наших отцов Мурад (турецкий султан, покоритель балканских стран. — В.Р.), захватив Коринфский перешеек, принес в жертву душе своего отца шестьсот молодых греков, чтобы их кровь искупила грехи покойного. И в новых землях, открытых уже в наше время, столь чистых и девственных по сравнению с нашими, подобный обычай имеет повсеместное распространение (речь идет о туземцах Америки. — В.Р.); все их идолы захлебываются в человеческой крови, причем нередки примеры невообразимой жестокости» (Кн. 1, 187).

Расхождение Толстого с Монтенем не в фактуре материала главы, а в понимании причин торжества зла и насилия.

Для Монтеня человек — существо крайне неустойчивое и несовершенное, не знающее границ своего наслаждения и своей жестокости. Огромна амплитуда колебаний между добром и злом, беспредельна стихия неопределенности. Основную свою мысль в этой главе Монтень выразил так, как потом другими словами выразил Достоевский («широк человек, надо бы сузить»):

«Но, говоря по совести, до чего же несчастное животное — человек! Самой природой он устроен так, что ему доступно лишь одно только полное и цельное наслаждение, и однако же он сам старается урезать его своими нелепыми умствованиями. Видно, он еще недостаточно жалок, если не усугубляет сознательно и умышленно своей горькой доли <…>

Мудрость человеческая поступает весьма глупо, пытаясь ограничить количество и сладость предоставленных нам удовольствий, — совсем так же, как и тогда, когда она усердно и благосклонно пускает в ход свои ухищрения, дабы пригладить и приукрасить страдания и уменьшить нашу чувствительность к ним. <…>

Между тем, наши врачеватели, и телесные и духовные, словно сговорившись между собой, не находят ни другого пути к исцелению, ни других лекарств против болезней души и тела, кроме мучений, боли и наказаний. <…> все исцеляется своею противоположностью, ибо только боль врачует боль.

Это наводит на мысль о другом, весьма странном мнении, будто бы небесам и природе можно угодить кровопролитием и человекоубийством, как это признавалось всеми религиями» (Кн. 1, 186–187).

Так называемые «врачеватели» души и тела, по убеждению Монтеня, часто искажали суть происходящего, переходили границу дозволенного, меры и впадали в чрезмерность. Им ничего не стоило «прилепить» добродетель к порокам, мудрого «назвать безумцем, справедливого — несправедливым…» (Кн. 1, 183).

«Чрезмерность в чем бы то ни было, даже в том, что есть благо, если не оскорбляет меня, то, во всяком случае, удивляет, и я затрудняюсь, каким бы именем ее окрестить. <…> И моим глазам так же больно, когда их внезапно