Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

дают больным не только иные предписания, но, как мне сообщали, совершенно меняют самую основу и принципы медицины, обвиняя в невежестве и обмане тех, кто занимался ею до них.

Если бы в тех случаях, когда врачи ошибаются, мы могли быть уверены, что их назначения, не помогая нам, по крайней мере, не приносят нам вреда, нас утешала бы мысль, что, стремясь к лучшему, мы, по крайней мере, ничем не рискуем.

В одной из своих басен Эзоп рассказывает: некий хозяин, купивший раба-мавра, решил, что его чернота случайного происхождения и вызвана дурным обращением прежнего хозяина. Поэтому он принялся усиленно лечить его непрерывным отмыванием и различными снадобьями, но добился только того, что мавр, нисколько не побелев, утратил свое, первоначальное здоровье.

А сколько раз случается нам быть свидетелями того, как врачи обвиняют друг друга в смерти их пациентов! Мне припоминается эпидемия очень опасной болезни со смертельным исходом, которая несколько лет тому назад свирепствовала в городах моей области; когда эта буря, унесшая множество людей, улеглась, один из самых прославленных наших врачей выпустил брошюру, касающуюся этой болезни. В ней он пересмотрел свое отношение к кровопусканию и пришел к выводу, что применение его при этой болезни было ошибочным; он признает, что это была одна из главных причин гибели множества людей. Более того, врачи считают, что нет такого лекарства, которое не было бы в какой-то мере вредным для организма» (1876, 3, 276 / Кн. 686).

Страдания сильнее веры в лекарства…

Фрагмент, отчеркнутый Толстым на полях:

«Страх смерти и страх перед страданием, боязнь боли, неистовое и неодолимое желание выздороветь во что бы то ни стало — вот что полностью ослепляет нас; только явная трусость побуждает нас к доверчивости столь кроткой и податливой.

Однако страдания большинства людей значительно сильнее их веры в лекарства. Я часто слышу, как они жалуются и говорят то же, что я сейчас, но в конце концов они не выдерживают и заявляют: „Что мне остается делать?“ Точно нетерпение — более верное средство, чем терпение!» (1876, 3, 290–291 / Кн. 1, 693–694).

Монтень о себе

Фрагмент 1. Об исключительном отце

Фрагмент, отчеркнутый Толстым на полях:

«…моему отцу, среди прочего советовали приохотить меня к науке и к исполнению долга, не насилуя моей воли и опираясь исключительно на мое собственное желание. Вообще ему советовали воспитывать мою душу в кротости, предоставляя ей полную волю, без строгости и принуждения. И это проводилось им с такой неукоснительностью, что, — во внимание к мнению некоторых, будто для нежного мозга ребенка вредно, когда его резко будят по утрам, вырывая насильственно и сразу из цепких объятий сна, в который они погружаются гораздо глубже, чем мы, взрослые, — мой отец распорядился, чтобы меня будили звуками музыкального инструмента, и чтобы в это время возле меня обязательно находился кто-нибудь из услужающих мне. Этого примера достаточно, чтобы судить обо всем остальном, а также чтобы получить надлежащее представление о заботливости и любви столь исключительного отца, которому ни в малой мере нельзя поставить в вину, что ему не удалось собрать плодов, на какие он мог рассчитывать при столь тщательной обработке» (1802, 1, 195 / Кн. 1, 163).

Фрагмент 2. О слабых способностях и трудной, далекой от жизни учебе

Фрагмент, отчеркнутый Толстым на полях:

«Ум же у меня был медлительный, шедший не дальше того, докуда его довели, усваивал я также не сразу; находчивости во мне было мало, и, ко всему, я страдал почти полным — так что трудно даже поверить — отсутствием памяти. Поэтому нет ничего удивительного, что отцу так и не удалось извлечь из меня что-нибудь стоящее. А во-вторых, подобно всем тем, кем владеет страстным желанием выздороветь и кто прислушивается поэтому к советам всякого рода, этот добряк (отец. — В.Р.), безумно боясь потерпеть неудачу в том, что он так близко принимал к сердцу, уступил, в конце концов, общему мнению <…> отправил меня, когда мне было около шести лет, в гиеньскую школу, в то время находившуюся в расцвете и почитавшуюся лучшей во Франции. И вряд ли можно было бы прибавить еще что-нибудь к тем заботам, которыми он меня там окружил, выбрав для меня наиболее достойных наставников, занимавшихся со мною отдельно, и выговорив для меня ряд других, не предусмотренных в школах, преимуществ. Но, как бы там ни было, это все же была школа. <…>. И все мои знания, приобретенные благодаря новому способу обучения, сослужили мне службу только в том отношении, что позволили мне сразу перескочить в старшие классы. Но, выйдя из школы тринадцати лет и окончив, таким образом, курс наук (как это называется на их языке), я, говоря по правде, не вынес оттуда ничего такого, что представляет сейчас для меня хоть какую-либо цену» (1802, 1, 196 / Кн. 1, 164).

Фрагмент 3. О любви к книгам

Сообщив читателю о том, что «влечение к книгам зародилось» в нем «благодаря удовольствию, которое» он «получил от рассказов Овидия в „Метаморфозах“», Монтень признался, что в возрасте семи-восьми лет, когда он отказывался «от всех других удовольствий ради того, чтобы насладиться чтением», он не мог читать «дрянные книжонки», которыми увлекались юноши его эпохи. Зато благодаря умному наставнику он

«проглотил последовательно „Энеиду“ Вергилия, затем Теренция, Плавта, наконец, итальянские комедии, всегда увлекавшие меня занимательностью своего содержания. Если бы наставник мой проявил тупое упорство и насильственно оборвал это чтение, я бы вынес из школы лишь лютую ненависть к книгам, как это случается почти со всеми нашими молодыми дворянами» (Толстой отчеркнул фрагмент и подчеркнул финальную часть фразы. — В.Р.; 1802, 1, 197 / Кн. 1, 164–165).

Благоразумие наставника, не ставшего на пути воли читающего ребенка, было предопределено атмосферой отцовского дома, отличавшегося высокой культурой и располагавшего учащегося мальчика к свободе выбора. Такой подход к чтению не утратил своей актуальности в наши дни.

Важна сегодня и другая мысль Монтеня. Она будто обращена к современному поколению читателей:

«сделать сокращенное изложение хорошей книги (а всякое сокращенное изложение хорошей книги — вздор), а затем сама книга будет утеряна, и тому подобное». (1876, 4, 42 / Кн. 2, 148).

Толстой подчеркнул дважды слова, взятые в скобки.

Как и Монтень, он был противником такого варварского подхода к «хорошей книге».