Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

он может подняться, отцы и святители, т. е. верит в самое высшее, что еле-еле может понять. И прекрасно делает. И так надо делать и нам, чтобы у нас была вера, которая бы выдержала в смертный час, quand il faudra parler français, как говорит Montaigne[178]. Да и как же нам верить в символ веры и его догматы, когда мы его со всех сторон видим и знаем до подробностей, как он сделан и как сделаны все его догматы. Мужик может, а мы не можем. И если брать уроки у народа, то не в том, чтобы верить в то, во что он верит, а в том, чтобы уметь избирать предмет своей веры так высоко, как только можно, — покуда хватает духовный взор» (65, 94)

Прозвучавшая мысль Монтеня была отмечена Толстым отчерком в тексте первого тома «Опытов»:

«Наши превосходные философские рассуждения сплошь и рядом не более, как заученный урок, и всякие житейские неприятности очень часто, не задевая нас за живое, оставляют нам возможность сохранять на лице полнейшее спокойствие. Но в этой последней схватке между смертью и нами нет больше места притворству; надо говорить по-французски» (1876, 1, 84 / Кн. 1, 75).

С теми же словами на французском Толстой обратился к брату С. Н. Толстому, тяжело переносившему неприятности в личной жизни дочерей:

«Наступает нам обоим время, когда, как говорит Montaigne, когда il faudra parler français[179]. Только бы полегче переход, a путешествие в новые края за границу только приятно» (72, 241).

Сокровенное всегда нуждается в родном языке — главном спутнике жизни, а перед смертью тем более.

И дочери Маше, тяжело больной, мучаемой религиозными сомнениями, Толстой напомнил слова Монтеня:

Сентября середина 1899. Ясная Поляна.

«Очень виноват перед тобой, милая Маша, — признавался он ей в письме, — больше всего перед Сережей (братом), (когда думаю о Пирогове, то прежде всего думаю о нем), что не писал тебе на твои письма, а ему на его горе, о котором так хотелось бы поговорить с ним и которое хотелось бы разговорить. Il faudra mourir seul и vivre seul[180] — думаю я. Такие дела, разрушающие все наши желания о других, заставляют нас вернуться к cебе. Не к себе — человеку, а к себе — частице Бога, которая от Него пришла и к Нему пойдет, и у которой дела есть важнее, чем устройство судьбы наших жен, сыновей, дочерей. У них у всех открыт свой текущий счет c Богом, а нам надо вести свой. И такие события напоминают об этом счете, о котором мы без этого часто забываем» (72, 186–187).

Мысль об одиночестве в монтеневском духе прозвучала также в письме к брату:

8 ноября 1899. Ясная Поляна.

«Так и не удалось мне побывать у тебя перед отъездом. Завтра уезжаем[181]. И это мне очень грустно. В наши года уж так вероятно, чтò не удалось теперь и уж не удастся никогда в этом мире и в этом виде. А очень хотелось побывать у тебя именно теперь в твоем горе, которое чувствую очень сильно, и в твоем одиночестве, которому иногда завидую. Лучше одиночество, чем недостойная и унизительная суета, в которой я должен быть, если не огорчать и не раздражать, чтò особенно больно перед концом.

Ясная Поляна — родовое имение Л. Н. Толстого. Здесь он родился, провел более 60 лет своей жизни, здесь на краю оврага, где он мальчиком в лесу Старый Заказ искал символ всеобщего счастья и единения людей, находится его могила. По его просьбе на ней нет ни камня, ни креста, ни надписи…

Дом Волконского. Фотография К. К. Буллы. 1908 г.

Башни въезда в яснополянскую усадьбу. Начало ХХ века. Флигель (Дом Кузминских, а в 1859–62 годах созданная Толстым школя для крестьянских детей.

Дом писателя, где он создал многие свои произведения, в том числе романы „Война и мир“, „Анна Каренина“, откуда ушел навсегда, за несколько дней до смерти, покинув Ячную Поляну с надеждой, что он найдет тихое место, чтобы остаток жизни провести в уединении и тиши.

Примеривался я несколько раз поехать в Пирогово, но всякий раз чувствовал, что рискованно навалить на Машу и тебя свою болезнь. Старость вдруг пришла ко мне в неожиданной форме, в форме постоянной, не сильной боли живота, но которая всякую минуту при неосторожности угрожает перейти в большую боль. И при этом слабость и вялость, которые проходят только редко. Я намереваюсь, если будем живы, на рождество приехать к тебе. <…>

Очень трудно словами высказать всю свою веру. И я знаю, что у тебя есть своя и хорошая. И она не подходит под мои слова. И оставим слова. Наступает нам обоим время, когда, как говорит Montaigne, когда il faudra parler français[182]. Только бы полегче переход, a путешествие в новые края за границу только приятно» (72, 241).

IV. Начало XX века. 1904–1910 годы. «Не доказательство, а уяснение бессмертной духовности»

«…будто не было Христа и его проповеди

о братстве людей и любви к Богу и людям»

Л. Толстой

Л. Н. Толстой. 1903 г.

В начале ХХ века первое упоминание о Монтене в сочинениях Толстого относится к 1904 г. Оно прозвучало в антимилитаристской статье «Одумайтесь!» в одном ряду с именами выдающихся философов:

«Точно как будто не было ни Вольтера, ни Монтеня, ни Паскаля, ни Свифта, ни Канта, ни Спинозы, ни сотен других писателей, с большой силой обличавших бессмысленность, ненужность войны и изображавших ее жестокость, безнравственность, дикость и, главное, точно как будто не было Христа и его проповеди о братстве людей и любви к Богу и людям. Вспомнишь всё это и посмотришь вокруг себя на то, что делается теперь, и испытываешь ужас уже не перед ужасами войны, а перед тем, что ужаснее всех ужасов, — перед сознанием бессилия человеческого разума» (36, 108).

1905 год. Окончившуюся поражением России русско-японскую войну сменила первая русская революция. От антивоенных протестов Толстой перешел к жанру воззваний, адресованных участникам революции, царю Николаю II.

Но главные силы творчества он сосредоточил на подготовке книги «Круг чтения». Два больших тома, «расписанные» на дни и недели. У каждого