Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Георгий Николаевич, никто не верил мне в начале нашей революции, а теперь все со мной соглашаются. Так же будет и с разделом России. Неужели иностранцы не используют столь благоприятный момент? Или, может быть, вы рассчитываете на их союзнические чувства? Ха! Ха!» — засмеялся своим мефистофельским смехом старый дипломат, верно предсказавший на моих глазах ряд самых печальных событий.

Я ответил, что, как явствует из самого expose[43] Коростовца, претендентов на раздел слишком много и интересы их крайне противоречивы — это первое. Второе обстоятельство — само состояние этих претендентов после мировой войны. Не говоря уж о Германии, которая может лишь «внедряться», а не делить Россию, ни Франция, ни Италия также не могут заниматься таким разделом. По поводу Франции я, во всяком случае, говорил с абсолютной уверенностью, ссылаясь на социальную неустойчивость и прежде всего на остроту рабочего вопроса. Коростовец сказал, что Англия в настоящее время тоже чрезвычайно занята своим внутренним положением: «direct action» (т.е. призыв к «непосредственному действию», большевистский революционный лозунг) на съезде горнорабочих был отвергнут ничтожным большинством, у умеренных оказался перевес всего в несколько десятков тысяч голосов при двух с лишним миллионах голосовавших (состоялся плебисцит). Но как ни сложно положение внутри Англии, английские состоятельные классы с ним справятся, как справятся и французы, и итальянцы, и тогда горе России! Так рисовал себе мрачную картину раздела России её бывшими союзниками Коростовец, сам принимавший участие в «пробном разделе» на Украине во времена Скоропадского, когда он стремился заменить немецкую оккупацию союзнической.

От моих английских друзей в Лондоне я знал, что советская революция произвела огромное впечатление на рабочие массы в Англии, которые с восторгом следили за уничтожением частной собственности русских помещиков и капиталистов, но, конечно, совершенно не представляли себе, что значит на деле большевистское владычество. С другой стороны, правда и то, что русская революция произвела впечатление и на могущественные буржуазные классы Англии, которые тоже принимали подобающие меры самоохраны. В этом отношении, вспоминая ещё М.М. Ковалевского, говорившего, что буржуазия Англии никогда не допустит социализма, я разделял конечный оптимизм Коростовца касательно внутреннего положения Англии.

Но когда он перечислил хищнические аппетиты наших бывших союзников, я обратил его внимание на отсутствие среди этих «расчленителей» Америки и рассказал о нашей встрече с Шотуэллом в Париже и о поддержке им идеи неделимости России. Мне было в высшей степени интересно, как отнесётся к этому один из самых умных наших дипломатов, который как раз в это время сконфузил Шнитникова, согласившегося на третий стакан чая, в высшей степени эксцентричным вопросом: «А вы не боитесь за свой мочевой пузырь?» Шнитников уже привык к эксцентричностям бывшего посланника, который любил так шутить, и рассказал мне потом ряд анекдотов на эту тему. Затем с самым серьёзным видом Коростовец стал разъяснять мне американскую политику в отношении России, которая действительно сулит нам в будущем искреннюю дружбу. Вопрос только в том, не успеет ли Англия связать руки Америке войной с Японией.

Коростовец попросил рассказать о нашей делегации, говоря, что Нольде очень скептически отозвался о дипломатических талантах Гронского, на которого-де прикрикнул Сазонов и который сразу стушевался. Когда я подробно рассказал, как было дело и с возникновением нашей делегации, и с её остановкой Сазоновым, злорадству Коростовца, который не мог простить Сазонову своей отставки в царское время, не было конца. «Ну разве я не говорил вам, что Сазонов — человек самых избитых трафаретов и совершенно растерялся в теперешнем положении? Мне Нольде говорил, что он ни с одним иностранцем не видится, а наших инородцев боится больше чертей. Правда ли это?» — спрашивал меня Коростовец и, когда я ответил утвердительно, стал потешаться над Сазоновым, который после такого блестящего прошлого дошёл до нынешней отчуждённости и совершенной замкнутости в Париже.

Про себя Коростовец сказал, что у него сейчас, несмотря на его частное положение, есть связи с чинами Foreign Office и они даже советуются с ним по персидским и китайским делам, так как помнят его, Коростовца, работу там. По его словам, Сазонов упал бы в обморок, если бы узнал, что английское Министерство иностранных дел перерывает свои дипломатические архивы времён Петра Великого и вырабатывает новую политику в балтийском вопросе по старым образцам, чтобы окончательно отрезать Россию от Балтийского моря. «Я им в глаза смеюсь по поводу этих планов, говоря, что они и не заметят, как исчезнут Балтийские государства, и что они только теряют время на подобные пустяки». Это неожиданное заявление Коростовца говорило как о его осведомлённости, так и о противоречии в его взглядах по вопросу о разделе России.

Узнав, что я отказался от блестящего предложения в «Добровольном флоте» и уезжаю в Париж для продолжения службы в дипломатическом ведомстве, Коростовец был ошеломлён. Он уже так свыкся с мыслью о невозможности борьбы с большевиками при тех силах, как военных, так и общественно-государственных, которыми располагала белая Россия, что моё поведение казалось ему просто абсурдным. Имея такие перспективы спокойного и совершенно обеспеченного положения в столь крупном предприятии, как «Добровольный флот», ехать в Париж служить в прогнившем насквозь дипломатическом ведомстве! «Вы хотите быть главнокомандующим? — засмеялся он. — Иначе ваше поведение необъяснимо».

Так мы расстались с Коростовцом, который служил в каком-то частном предприятии в Лондоне и через год во время эвакуации Врангеля из Крыма уехал по поручению одного крупного коммерческого английского общества на Дальний Восток. Любопытно, что Коростовец на своих визитных карточках писал «Late Russian minister in Persia»[44], не упоминая о своих подвигах при Скоропадском, причём по-английски слово «late» звучало крайне двусмысленно, означая как «бывший», так и «покойный». Это дало нам, в свою очередь, предлог посмеяться над Коростовцом, когда на другой день я застал в своём отеле подобную «похоронную» визитную карточку. Быть может, это тоже была Witz[45] дипломата, любившего эксцентричность, или же случайная ошибка. Как бы то ни было, если во времена Скоропадского Коростовец всё ещё надеялся на новый благоприятный для России поворот судьбы, теперь он впал в совершенное отчаяние и вместе с Нольде превратился в эмигранта задолго до того, как все русские за границей сделались таковыми.

По пути в Париж

Весьма сердечно простившись с Саблиным и уверившись в том, что мои материалы попадут в английскую печать, а оттуда в известной мере и в общеевропейскую, а также североамериканскую, я опять-таки в качестве официального лица — дипломатического курьера из лондонского посольства в парижское — поехал в Париж. Меня провожал Шнитников. На вокзале Виктория