Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Если не считать весьма естественных предложений от нашего дипломатического ведомства, сделанных мне через Ревелиотти по поручению Сазонова, это было первое деловое предложение со стороны совершенно независимой от нашего ведомства организации. С точки зрения жалованья предложение было чрезвычайно выгодно. В то время минимальный бюджет, необходимый для того, чтобы жить очень хорошо, составлял около 20 ф. ст., мне же предлагали в три с половиной раза больше. Я был очень польщён этим предложением, причём Герасимов, зная, что я в курсе дел «Добровольного флота», сказал мне, что оно имеет силу и для его преемников, так как сейчас он вполне уполномочен на заключение подобных соглашений. Кроме того, он заметил, что при увольнении в качестве ликвидационных выплачивается трёхмесячное жалованье и что по желанию я могу изменить условия соглашения, оговорив шестимесячное жалованье в качестве ликвидационных, что само по себе было такой гарантией, которую я не мог бы получить ни в каком другом учреждении.

Все эти условия не могли не вскружить мне голову, так как хотя я и был тогда на очень хорошем положении в качестве члена американской делегации, получавшей жалованье в долларах, но будущее самой делегации, как выяснялось, становилось все более и более сомнительным. С точки зрения личного устройства предложение «Добровольного флота» было исключительно, если не баснословно, выгодно, и позже ничего более привлекательного мне не предлагали.

Просто отказываться от него было бы безумием, однако я вынужден был высказать Герасимову те возражения, которые у меня имелись. Я сослался на нерешённость вопроса о нашей американской делегации и на неопределённость моих собственных планов касательно заграничной жизни. На юге России остались мои родные и моя невеста, судьба их была неопределённой и зависела от общей судьбы белого движения. Таким образом, несмотря на всю ослепительность сделанного мне предложения, чрезвычайно лестного для меня и с деловой точки зрения, я в то время не мог его безоговорочно принять. Герасимов, однако, не желал соглашаться с моими доводами, говоря, что беспокойство о моих близких на юге России не препятствие для жизни и службы в Лондоне, так как я не мог оказать влияния на судьбу белого движения, а вызвать кого бы то ни было за границу легче, будучи на хорошем месте, нежели на плохом.

Что же касается нашей делегации, то Герасимов с прозорливостью делового человека говорил: «Я не большевик, но разве вы не видите, что всё ваше дипломатическое ведомство — живой труп? Если ваша делегация была остановлена Сазоновым вопреки всякому здравому смыслу, неужели вы думаете, что эти люди способны на настоящую борьбу с большевиками, требующую недюжинного политического творчества, инициативы, смелых планов и ещё более смелого осуществления этих планов?» Затем Герасимов перебрал одного за другим всех видных парижских русских деятелей и сделал заключение о полной бесперспективности какой бы то ни было реальной политической борьбы с большевиками при наличии таких «вождей». Вся надежда была на Добровольческую армию, которую, однако, деятели, находившиеся за границей, не поддерживали созданием благоприятной международно-политической обстановки.

Мне эта беспощадная критика Герасимова была интересна потому, что она отражала настроение русских кругов антибольшевистского лагеря. Трафаретная партийная критика была невыразительна по сравнению с этой деловой оценкой способностей наиболее видных фигур русского антибольшевистского движения. Но как ни убедительна была для меня оценка, данная Герасимовым, и как ни напрашивался сам собой пессимистический вывод относительно судьбы белого движения, мне лично трудно было сделать из этого заключение о том, что пришло время покинуть это движение и отдаться исключительно собственному устройству за границей.

Поэтому, несмотря на все уговоры Герасимова и исключительный соблазн его предложения, я всё же не ответил на него утвердительно, понимая, конечно, что, по существу, отказываюсь окончательно, ибо обстановка для Герасимова складывалась неблагоприятно и он мог в самое ближайшее время покинуть «Добровольный флот». Герасимов, по-видимому, чувствуя это, особенно подчёркивал безопасность для меня грядущих перемен: стоит мне только попасть в правление — и моя судьба обеспечена, ведь даже уход со службы сопровождался бы получением крупных «ликвидационных». Видя, однако, бесполезность уговоров, он обратился к Шнитникову, прося воздействовать на меня в положительном смысле.

На прощание Герасимов коснулся одного общего вопроса. Его очень огорчало отношение парижских кругов к проекту преобразования «Добровольного флота». Он отметил, что непринятие его проекта грозило переходом всех судов «Добровольного флота» так или иначе либо в английские, либо в большевистские руки. А между тем это — гигантский ресурс для белого движения, так как наше крупнейшее заграничное пароходство ведётся на коммерческих основах и имеет большие доходы, которые можно было бы использовать доя борьбы с большевиками. «Вы знаете, чем объясняется поддержка кандидатуры адмирала Князева южнорусскими кругами? Он обещал им чуть ли не половину доходов «Добровольного флота» на нужды Добровольческой армии», — сказал вдруг Герасимов, забывая, что не может ставить в упрёк Князеву то, что сам предлагал русским парижанам.

«Добровольный флот», насколько я знаю, был самым крупным из общероссийских предприятий за границей, и судьба его была характерна для белого движения. Любопытно, что на это пароходство претендовали две русские власти: одна — большевистская, почти всероссийская, другая — южнорусская со все уменьшавшейся территорией, но фактически ближе стоявшая к «Добровольному флоту». Отмечу здесь, что последующее признание врангелевского правительства Францией решило хотя бы с некоторым юридическим основанием вопрос о «Добровольном флоте» в пользу южнорусского правительства (фактически крымского), и в этот момент грандиозное русское пароходство стало собственностью Таврической губернии — вот к чему приводила фикция «признания» Врангеля.

Герасимов, между прочим, с возмущением говорил о том, что Нольде передал ему, будто его проект был понят в смысле подкупа парижских общественных деятелей и что это подозрение было психологической причиной отказа от преобразования «Добровольного флота». Герасимов утверждал, что он имел в виду лишь идейную сторону антибольшевистского движения и, как деловой человек, указал на возможность использования огромных финансовых ресурсов. Но все эти ламентации были запоздалыми, сам текст проекта был именно таков, что подкуп общественных деятелей в Париже бросался в глаза каждому читавшему его. Не в интересах этих деятелей было разглашать столь неудобное дня них обстоятельство, но вся русская колония в Париже только об этом и говорила.

На этих общих замечаниях и закончилась наша беседа за завтраком, когда я получил самое лестное предложение, сделанное мне за границей. Я чувствовал себя приблизительно так, как чувствует себя команда погибающего корабля, которая не имеет права его покинуть, пока он совсем не