Избранные труды. Том IV - Олимпиад Соломонович Иоффе

потерял работу в институте и получил ее вновь только после смены директора. Арест настиг его в другую эпоху, во время войны, но рассказать о нем, забегая вперед, уместно здесь.

12. Арест Давидовича последовал в один из первых месяцев войны и явно по ложному доносу: он якобы предлагал встретить немцев хлебом-солью. Встречал бы их Давидович в условиях «окончательного» решения еврейского вопроса без ничего или хлебом-солью, его ожидал бы один конец: пуля, виселица или газовая камера.

Донос, следовательно, опровергался нормальным логическим мышлением. Но, обуреваемые жаждой преследования, чекисты прибегли к аресту и следствию, которым руководил будущий прокурор Ленинграда Неганов, блюститель законности в перспективе.

Затянувшееся следствие подсказало этому блюстителю, что в лоб Давидовича не возьмешь. И он применил обходной прием. Можно себе представить, как в блокадном Ленинграде кормили заключенных, если на голод было обречено мирное население. Измученного постоянным недоеданием Давидовича поддерживал сокамерник – профессор психологии Рязанцев, который либо призывал его опереться на Бога, рисуя картину их будущей встречи на квартире у Давидовича, изученной Рязанцевым досконально по его рассказам, либо разговаривал с ним по-французски якобы для тренировки, а на самом деле для отвлечения от мрачных дум.

Но и Неганов не дремал. Он думал о том, как бы склонить Давидовича к признанию. Вскоре решение было принято: вызванный на очередной допрос Давидович увидел на письменном столе следователя чашку дымящегося кофе и свежеиспеченные булочки с котлетами. Обуреваемый голодом Давидович чуть было не согласился все признать. Но взял себявруки (вспомнив Рязанцева)иподумаводочери Людочке, о том, что всю жизнь она будет платить за выпитый им кофе и съеденные котлеты, подавил в себе животное желание. Разговор был краток:

– Признаетесь, – и кофе и котлеты Ваши, – сказал Неганов.

– Нет, – возразил Давидович, – очень хочется есть, но мне дороже незапятнанная честь.

Опять потянулись томительные камерные дни, недели, месяцы. Даже на допросы не вызывали. Но потом застучал дверной засов, открылась дверь и часовой выкликнул:

– Давидович, к выходу!

Опять кабинет следователя, на этот раз без кофе и котлет с булочками.

– Последний раз предлагаю Вам признаться, – резко окликнул подследственного Неганов.

– Мне признаваться не в чем, – шепотом ответил Давидович.

– В таком случае будем заканчивать дело. Прочтите его и сообщите Ваши ходатайства.

Прочитав немногочисленные листы своего дела, Давидович обратил внимание на то, что характеристику его личности давали стукачи. Официальной характеристики не было. Это подсказало ему дальнейшие шаги.

Опрошенный при следующей встрече со следователем о ходатайствах, он сказал:

– Да, у меня есть ходатайство. В деле нет моей характеристики, официальной или исходящей от коллег по институту. Прошу затребовать ее.

– Институт в Джамбуле. Пока длится переписка и допросы, Вы умрете от голода, – отреагировал Неганов.

– Лучше умереть от голода, чем от подлой неправды! – воскликнул Давидович.

Делать нечего, пришлось удовлетворить ходатайство. Опять потянулись дни, недели и месяцы в тюремной камере. Снова возобновились успокоительные разговоры с Рязанцевым.

Много раз вновь пришлось прибегать к психологической борьбе с самим собой. И, наконец, развязка наступила.

В один из тоскливейших осенних дней сквозь открывшуюся дверь камеры раздался громкий голос часового:

– Давидович, на выход с вещами!

«С вещами? Уже состоялось решение тройки, и меня гонят в пересыльную камеру? А может быть свобода?»

Да, свобода. В кабинете следователя его встретили необычно вежливо:

– Вот Ваши характеристики от Ваших коллег. Прочтите их, и будем подытоживать.

Среди всех характеристик особняком стояла написанная профессором Аскназием. Подчиняясь своей душевной доброте и стремлению помочь товарищу в беде, он написал: «Давидович не только сам никогда не вел подобных разговоров, но и пресекал их, когда такие нотки проскальзывали в разговорах других». Благо чиновник, запросивший характеристики, сам их не читал, а следователь находился далеко. Иначе от свидетеля потребовали бы назвать этих «других», и бедствия могли бы стать неисчислимыми.

А так…

– Мы постановили Вас освободить, – внушительно произнес Неганов. – Вот деньги, накопившиеся за время Вашего ареста. Распишитесь и будьте свободны.

Поздним вечером, измученный длительным сидением в тюремной камере человек оказался на затемненном Литейном проспекте. До квартиры сестры было всего 5–6 трамвайных остановок. Но трамваи не ходили, а шоферы брезгливо оборачивались от его вещей, предлагаемых за перевозку. Нашлась лишь одна попутка, водитель которой и довез просителя за «так».

Он изо всех сил стучал в дверь черного хода, но сестра сперва ничего не слышала, а потом ей показалось, что скребется ее блудный кот, встречать которого она с радостью помчалась. Котом оказался брат, освобожденный из-под стражи. Тут он узнал, что жена его находится в Перми (тогда г. Молотов), и на следующий день отправился к ней. В это время жена, заждавшаяся мужа, решила попытать счастья у Вольфа Мессинга, проживавшего в той же гостинице в Перми. Это тот самый Мессинг, психолог, психиатр и гипнотизер, который продемонстрировал Берии свою способность выйти из здания на Лубянке без пропуска и отмычки, а Сталину – точное подражание его разговора. Берия проводил его завистливым взглядом. Сталин же не мог отказать себе в удовольствии в едком замечании:

– Помните, что в нашей стране говорить так, как товарищ Сталин, может только сам товарищ Сталин.

Надежда Филипповна спросила у Мессинга, может ли он сказать, когда она увидит своего мужа. После продолжительной беседы и паузы тот сказал:

– Завтра он к Вам явится в гостиницу.

На следующее утро она убрала свой номер и принялась ждать.

Прошло утро, наступил полдень, потом день начал клониться к вечеру, а муж не появлялся. Однако позже раздался стук в дверь и, распахнув ее, Надежда Филипповна увидела своего мужа с двумя хлебными буханками.

Последовало объяснение.

– Я приехал в город поздним утром. На вокзале всем приехавшим давали по две буханки хлеба. Не мог же я упустить подвалившее счастье. Стоял в очереди и вот…

Так закончилась эта полная страданий история.

13. В мои годы самым блестящим лектором в Юридическом институте был профессор политической экономии Александр Вознесенский. У него были и свои недостатки. Но о мертвых или хорошо, или ничего. А Вознесенский умер. Не просто умер, а погиб в застенках Лубянки, арестованный вслед за братом Николаем (председателем Госплана СССР) и обвиненным в преступной связи с югославским лидером Иосифом Броз Тито. Но во времена, о которых идет речь, он, рядовой профессор Юридического института, читал курс политической экономии, вызывая восхищение у студентов. Особенно удавалась ему политэкономия капитализма. Сложный «Капитал» Маркса приобретал в его изложении необычайную доходчивость. В конце последней лекции по этой части курса лектор с пафосом произнес:

– Мы начинали с абстрактных категорий – меновая стоимость и товар. Заканчивая сегодня, мы приходим к конкретным выводам: Да здравствует, пролетарская революция!

Здесь должны бы были вспыхнуть аплодисменты, не только от большого уважения к Вознесенскому, но и из-за характера провозглашенного им лозунга. И вот когда перед аплодисментами на несколько секунд воцарилась полная тишина, приглушенный голос студента Леши Абрамова произнес: «Ура…» и вместо аплодисментов раздался взрыв хохота. Вознесенский растерялся, но вскоре взял себя в руки и чуть ли не пришибленным голосом произнес:

– Это – в лучшем случае хамство, а в худшем – политическая бестактность. От политических выводов не мог воздержаться даже он, человек большого ума. И будущая жертва той же политики.

14. Авторитет политики и Коммунистической партии как ее носителя был непререкаем для одних сознательно, для других из страха. Но иногда этот авторитет срабатывал в обратном направлении.

Был у нас такой студент Додик Кац, ничем не примечательный, кроме импозантной внешности, вводившей в заблуждение девочек. Как-то в общежитии на митинге он зашел в соседнюю комнату, жильцы которой готовились к зачетам, и стал шарить по тумбочкам, отыскивая съестное. Гиля Гришканский, умный паренек, интеллектуальные маневры которого было трудно предугадать, не выдержал и сказал:

– Ну что ты, Додик, шаришь по ящикам. Лучше шел бы работать секретарем парткома института.

– Нет, – возразил Кац, – там уже сидит Смирнов. А вот парторгом ЦК по общежитию я бы, пожалуй, согласился. Тут много безобразий, и пора навести порядок.

Ребята переглянулись и сразу смекнули, что тут уготовлена пища для розыгрыша.

Началась непринужденная беседа.

– А какие безобразия? Что ты заметил? Как бы ты с ними боролся?

– Ну как же. Белье меняют с задержками и всегда на сырое. Комендант обзавелся семьей и уделяет ей больше внимания, чем общежитию. Студенты приводят девочек с улицы, а студсовет бездействует. Да много всякого, с этим нужно активно бороться, да некому. Тут-то партия и должна проявить свою активность. Здесь для парторга ЦКнепочатый край работы.

В ходе беседы комната все более наполнялась любопытными студентами.