Избранные труды. Том IV - Олимпиад Соломонович Иоффе

рассчитаны лишь на войну. А послевоенные отношения, вопреки ожиданиям советских либералов, вернулись к довоенному состоянию. Часто это происходило как реакция на действия самих бывших союзников, вроде Фултонской речи Черчилля или образования ФРГ на базе оккупированной союзниками территории Западной Германии. Но нередко инициатива в восстановлении вражды принадлежала СССР в виде газетных интервью Сталина или его практического отказа от встреч с западными лидерами под предлогом врачебного запрета всех мыслимых способов передвижения.

Совершенно сбитыми с толку оказались советские ученые, специализировавшиеся на западных странах, особенно на США. Во время войны ни одного злобного слова против западных союзников не допускалось. Однако после войны соблюдавшие взятую на вооружение инерцию те же исследователи попадали под огонь критики. Изобрели даже специальное наименование для объекта борьбы – буржуазный объективизм. Что это такое и чем объективизм отличался от научной объективности, никто не мог в точности определить. Понимали лишь, что хвалить США во время войны – это объективность, а после войны – объективизм. Первое было молчаливо разрешено, второе беспощадно разоблачалось. Под влиянием таких идеологических перепадов судьба отдельного ученого складывалась подчас драматично. Яркий тому пример – профессор Розенфельд, заместитель директора Института экономики, философии и права Ленинградского университета. Экономика США составляла его узкую специализацию, и он привык писать о ней в духе военного времени. Статьи, написанные во время войны, вылились в единую книгу, опубликованную в послевоенное время. И началась «проработка» Розенфельда и в литературе, и на любом литературном собрании. Трудно представить себе, как он все это выдерживал. А кончилось все арестом по делу Вознесенского, ставшего ректором ЛГУ. Оправдательные ссылки на то, что он был постоянным объектом критики Вознесенского, во внимание не принимали. Говорили, что это была не критика, а маскировка совместной вредительской деятельности. В результате – 25 лет лишения свободы, сведшиеся впоследствии к 4 годам одиночного заключения до момента реабилитации. Когда освобожденный Розенфельд вновь появился в Ленинграде, многих одолевало искушение узнать, что означало психологически одиночное заключение в продолжении 4 лет. Такой прямой вопрос при встрече на Невском и был однажды задан Розенфельду. Он взбодрился и чуть ли не весело сказал:

– А Вы знаете, ничего особенного. Помню, однажды мне приснилось бурное заседание с критикой моего буржуазного объективизма. Я проснулся в холодном поту. И вижу, что ничего плохого не произошло. Я не на собрании, а в одиночке. Все спокойно. Никто на меня не нападает. С облегченным сердцем я заснул и сладко проспал до времени побудки. Встал я с ясным пониманием того, что нужно научиться врать, и тогда сам черт мне не будет страшен.

Эту же мысль почти в анекдотическом изложении выразил как-то литературовед профессор Эйхенбаум. Он говорил:

– Среднее образование я получил в Воронежском реальном училище (ВРУ), а высшее – в Ленинградском государственном университете (ЛГУ). Оба должны были сделать из меня вруна и лгуна. Этак бы в жизни было бы вполне спокойно.

20. Только ли Эйхенбаум был вруном и лгуном? О нет, это была всеобщая, едва ли не официальная беда. Сказалась она и на военных действиях.

Осенью 1941 года на Кандалакшском направлении, где я воевал, после длительного немецкого наступления случилось непоправимое. Лысая гора, казалось бы, неприступный рубеж, большая высота, два озера с каждой стороны и две сопки в конце озер – делала нашу позицию непобедимой. Ан нет, немцы так же взяли ее сходу, как предыдущие рубежи. А дальше шло ровное поле. Дорога на Кандалакшу была открыта. Захват ее противником создал бы катастрофическое положение: из Мурманска до Москвы проход был бы наглухо закрыт.

Что теперь делать?

Вопрос решил приказ Главнокомандующего, подписанный Сталиным после краткого текста: «Вернуть Лысую гору так же, как вы ее сдали».

Во исполнение этого приказа командующий армией сел на корпус, комкор – на Кандалакшское направление, а комдив возглавил группу из 5 полков и подразделений для прямой атаки противника.

По приказу наступлению должна была предшествовать артиллерийская подготовка, после которой каждый час подлежал захвату один километр из общего пространства 12–14 километров. Ставка Верховного Главнокомандующего обязывала посылать ей рапорты ежечасно.

Началось все по плану, и рапорты ставке отправлялись своевременно. Но вскоре наверху забеспокоились. Если все идет так, как сообщается в рапортах, задача близка к выполнению. А вот так ли это? Вопрос нуждался и проверке. Ставка отдала распоряжение: образовать комиссию, выйти на местность и удостовериться в правильности информации в дивизиях, полках, батальонах, ротах.

На рубежах дивизий все почти соответствовало плану. Полки тоже перенесли свои КП (командные пункты) примерно на нужное расстояние. В батальонах дело обстояло гораздо хуже. Когда пришли в роту, председатель комиссии спросил не у комроты, а у рядового бойца:

– Давно стоите на этих рубежах?

– Три дня, товарищ полковник.

Стало ясно, что «победа» достигалась за счет передвижения КП высших подразделений. А линия фронта, как показало расположение рот, оказалась неподвижной.

Очковтирателям было бы не сдобровать. Но их спасло то, что немцы из-за разногласий с финнами остановились на этом рубеже и не меняли его до конца войны.

21. Энтони Иден, министр иностранных дел Великобритании, приехал осенью 1941 года в порт Мурманска, чтобы оттуда проследовать по железной дороге в Москву. В Мурманске он выразил желание встретиться с боевыми офицерами низшего ранга. Ему обещали организовать эту встречу в его поезде в Кандалакше.

На передовой линии с очень большой придирчивостью отбирали два десятка офицеров, оформляя набор строгими анкетами. Затем отобранных и утвержденных на машинах отправили в Кандалакшу. Там их вымыли в бане, одели в новое обмундирование с целлулоидными воротничками, постригли, побрили и причесали.

В результате ничто не напоминало об их боевом прошлом, кроме сопровождающих их анкет и действительной их боевитости.

До самого момента встречи с союзным министром этих офицеров тренировали. К моменту выхода на вокзал они знали все, кроме того, как нужно есть и особенно как обходиться с фруктами, если их предложат. Выстроенные по двум десяткам, боевые офицеры в строю терпеливо ожидали поезда. Вскоре поезд прибыл. С боевыми и двумя классными вагонами! Каждый десяток, войдя в вагон, ему предназначенный, был поражен ярким светом и уставленными яствами длинными столами.

Особенно выделялись вазы с фруктами, а среди фруктов большие румяные яблоки. Не успели офицеры сесть на отведенные им места, как один из них цапнул яблоко и начал тщательно вытирать его о гимнастерку. Эта процедура продолжалась несколько мгновений, к концу которых невежу успели вытащить из вагона пара сопровождающих. С платформы он был немедленно доставлен на пикапе в общежитие. Там его забросали вопросами. Но он не мог на них ответить. Он даже не знал, был ли Иден в его или соседнем вагоне.

Долгое время после этого его спрашивали:

– Ну, как там Иден?

А сам он, вероятно, на всю жизнь запомнил эту несостоявшуюся встречу.

22. Противник непрерывно бомбил или обстреливал местность, где в землянках прятались от него кадровые и мобилизованные военные. Среди них был Сеня Голубев, знакомый мне по институту студент-старшекурсник. Все мы мобилизованные получили приказ нацепить на петлицы какие-нибудь знаки различия. Только Сени и его военных наперсников этот приказ не касался. Рядовые срочной службы, они, естественно, подобных прав не приобретали.

Вдруг не вошли, а ввалились четыре человека: три «кубаря» и один с двумя шпалами – высокое звание для начала войны. Один из «кубарей» тотчас же открыл свою торбу и вытащил оттуда хлеб и кусочек сала со зловонным запахом. Голубев мгновенно метнулся к этому месту, схватил сало и хлеб, вернулся к себе и, вынув ножик, начал быстро поглощать то и другое. Один из службистов, его однокашник, воскликнул:

– Сеня, тебе что, бомбежки мало, хочешь от сала отдать душу? Голубев спокойно, но твердо ответил:

– Когда у меня сало и хлеб, мне никакие бомбежки нестрашны. Землянка засмеялась и вновь погрузилась и молчание.

Прошло утро, наступил полдень, а потом и за полдень, но нас никто не трогал. Начинали время от времени выглядывать в открытую дверь. Везде подозрительно спокойно. Не видно ни людей, ни машин. Что это? Враг объявил передышку или, наоборот, вытеснил наших, а мы остались одни?! Уходить самим – побег с поля боя. Нужно отправиться к начальству и, если оно еще на месте, получить указания. А кто пойдет к начальству?

– Пусть пойдет старший по званию, майор с двумя шпалами, – воскликнул кто-то. «Майор» взмолился:

– Да что Вы, братцы, никакой я не майор, сдуру нацепил две шпалы, раз такая свобода в выборе, а я такой же, как Вы, без звания, только со шпалами.

К тому времени Сеня завершил свою трапезу и уверенным голосом сказал:

– Успокойся, я схожу.

Пока