При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

сделались тяжёлыми, гнёшься ты под ведром с водой, и что сама ты вся сгорбилась, и что дом твой однажды опустел, хоть шаром в нём покати, ничего не скроешь тут от глаз людских. В деревне, даже не заходя к тебе, знают, что ешь и что пьёшь ты. В деревне человек – как попавшая под сильный микроскоп клеточка: куда бы ни отклонилась – всё равно видна, просматривается насквозь!

У деревенского жителя остаётся, по существу, одно-единственное тайное владение – тайна его души. Если она есть и оберегается тобой – это действительно твоя одна-единственная, недоступная любопытству других монополия! Здесь ты полный хозяин; не захочешь – тайну сердца своего никому не откроешь, она тогда живёт только с тобой, стареет с тобой, с тобой же вместе и умрёт.

В молодости, когда твоя жизнь и твои поступки особенно на виду, любую тайну сохранить трудно. Как можно спрятать от людей свою первую любовь? Хоть и не хочешь это показывать, но всё написано на лице твоём, и смех, и плач, и внезапное смущение выдают тебя с головой. Люди видят, что даже ноги твои там, где не нужно, приплясывают, а то и вовсе – несут куда-то, не спрашиваясь у хозяина… Ага, примечают в деревне, на дерево души этого парня села птица по имени любовь. Нет, скажешь ты, не любовь это, будешь бить себя в грудь, доказывая обратное, но все видят, что теперь ты непременно каждый вечер проходишь мимо дома Бургана. Ты ведь туда ходишь не за тем, чтобы на нос Бургана – величиной с добрый огурец – любоваться? Правильно? Ты высматриваешь: не мелькнёт ли за белой занавеской личико черноглазой Гульчиры. Сотни глаз видят, как возле бургановского дома ты с тупым упорством «тёлку ищешь», которая, разумеется, сюда и не забредала. А у сотни глаз бывает пятьдесят языков, и, представь, если они все враз заговорят?… Где уж тут сберечь тайну!..

В пожилом возрасте – по-другому…

В пожилые годы тайну сердца можно и сберечь.

Одно жаль, в старости в сердце очень, очень редко проникает волнующая душу тайна…

У бабушки Бибинур ни в молодости, ни в годы вдовства, когда она растила детей, ни тогда, когда настало время прощаться с миром, не было сердечных тайн. (Клянусь солнцем и хлебом, не было! Мы только пробежались по её жизненному пути, остановившись на самых важных событиях – и всё это известные аксыргаковцам факты… И о заигрываниях с ней уполномоченного Хуснутдинова в войну вся деревня знает… И похищение ею жеребца из райисполкомовской конюшни стало достоянием всей округи!..)

И хотя смолоду, с девичьей поры, пошла она замуж за пожилого вдовца, никогда не подмигивала другим, не валялась тайком с чужими мужиками по сеновалам; за всю жизнь былинки не своровала ни у соседей, ни у колхоза, ябедничать, доносить не умела, с долгами всегда расплачивалась. Даже когда неистовая Зухрабану осыпала её проклятиями, Бибинур прежде всего искала вину в себе, а коли искала – нашла и простила свою единоутробную сестру.

Услышите чёрное слово,

То слово умейте простить!..

Для неё это было не просто песня – она так жила…

Унижали – была снисходительной, при любой возможности старалась радовать людей, горькие вести умела преподнести как можно легче, мягче; слабого, не боясь, защищала, сильного учила сдерживаться, сердитого увещевала, в душу злого стремилась вдохнуть тепло нежности…

Всему этому аксыргаковцы свидетели.

Для деревни Аксыргак лишь одно оставалось тяжкой загадкой: почему такую поистине святую, нежную, заботливую мать дети не признали? Почему бросили её? Почему не посчитали своей? Не только ведь та – мать, повторим, что родила, но и та, что воспитала. Бибинур же для детей и вовсе была не только матерью, но и отцом, ибо заменила им и Габдуллазяна!

Это и для самой Бибинур было неразрешимой глубокой загадкой. Правда, там, на кладбище, на могиле Гайши, она по-своему пыталась объяснить это, связывая всё с изменившимися жизненными обстоятельствами, с тем, что нынче, мол, другая жизнь – другие и отношения… Однако и сама не до конца верила своим словам.

Почему её дети оказались такими бессердечными, жестокими?!

Бибинур выходила из дому, терзаясь вот этим тревожным вопросом, когда увидела в воротах председателя колхоза, и палка выпала у неё из рук…

– Здравствуйте, бабуся, – сказал Джихангир.

– Здравствуй, сынок, – ответила она и удивилась. Очень давно уже не произносила этого слова: «Сынок!» Ни к кому не обращалась она с ним, а вот новому председателю сказала.

У вошедшего был звучный и сильный голос, и плечи были плотные, широкие; тонкая рубашка тесно обтягивала мускулистую грудь; на носу примечалась аккуратная горбинка, придававшая лицу мужественность; и, что ещё сразу запомнила Бибинур, округлый, несколько раздвоенный подбородок, выдававшийся вперёд острый кадык… Мужчина как мужчина, а может – и больше того: не захочешь – посмотришь…

Спросил он:

– Как поживаете?

– Очень хорошо живу, – сказал её язык. А что было сказать? Не говорить же первому встречному: «Лежу в ожидании смерти, жду не дождусь её…» И повторила она: – Хорошо я себе поживаю…

Теперь бы следовало в дом пригласить его. Не пригласить – неудобно… Чай надо поставить… Без чая тоже нельзя. Когда ещё заглянет на подворье такой симпатичный и занятый делами председатель?

Знает Бибинур, нутром чувствует, для чего заявился Джихангир Сафаргалин… Сейчас начнётся допрос! Улыбаясь, председатель будет копаться в её душе. Захаживали уже к ней, бывали, у каждого на устах одно: «Дом надо привести в порядок, бабушка, дом! В Аксыргаке один такой остался, единственный – с соломенной крышей! И чтоб вид улицы не портил – ремонт дому нужен. Нижние венцы заменить, новые ворота поставить, ограду… Колхоз поможет. Но начать надо хотя бы с крыши. А то срам!..»

Разве Бибинур не понимает, что нужно расстаться с соломенной крышей? Отлично понимает. Соломенная крыша – да к тому же вся чёрная, взъерошенная – так безобразит их красивую деревню… Но ведь из приходивших никто не спросил, почему она не хочет её менять. Денег нет? Не только! И сам дом, и эта солома на нём – память, оставшаяся от Габдуллазяна, в них тепло его рук, они помнят его. Была клеть – не стало. Был погреб-ледник – обвалился. Одежда, оставшаяся от него, слежавшись, обветшала. Домашние вещи разошлись. Изгородь на задах тоже было разрушилась, да спасибо соседям: сообща принесли с берега Ташлыяра сырой тальник и ладный плетень сплели… Ни кола, в общем, не осталось, забитого самим Габдуллазяном! Если ещё и