При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

даже свой калфак, шитый жемчугом, – всё продала туда. И приличные деньги платили мне за такие вот тряпки… Эх, обрадовался Сабир! Эх, обрадовалась сноха! Пишут и пишут письма, благодарят! Я радуюсь, они радуются! Но из полученных в музее денег я и Назибу долю выкроила. Последыш – он же всегда материнский баловень. Полюбил ведь море! Каждый год ездит! Сначала один ездил, а женившись – жену стал возить, дочка родилась – втроём стали ездить. Пусть ездят, Гайша, пусть больше видят, их век… Я раньше-то, знаешь, всё успевала: и за лошадьми смотрела, и дома много птиц держала, и шила ещё. С женой того кривого Гумера, с Мохалилой, шила, бывало, наперегонки! На старух, для детей, и хоть никакой моды не знала, сама без чьей-то помощи этому выучилась, однако денежка в руки шла, подмога от них была, машина «Зингер» у меня стояла, всем машинам машина! Стучит она – и, что удивительно, веселее становится в усталой душе. Теперь нет у меня машины, Гайша, рассказывала, наверно, уже я это тебе, не помню, и чего не так, повторяюсь если – не осуждай ты меня…

Она помолчала, незряче вглядываясь в надгробный камень – и затем снова потекли её тихие слова:

– Как-то однажды они все трое на Сабантуй приехали. Ни мужа Хатимы, ни снох, ни детей – никого с ними не было. Поздоровались на радостях, посидели вместе, да не к добру, видать, было это, больше, бедные, никогда не смогли в Аксыргак приехать… Не понравилась им моя жизнь… «Куда девала клеть?» – спрашивает Назиб. «Зачем отдала швейную машину?» – говорит Сабир. «Дом совсем голым оставила», – укоряет моя Хатима. Так вот было. Но ты не обижайся на односельчан, Гайша, пусть от нечего делать чешут языки!.. Наши дети хотя и сиротами, без отца росли, однако в люди вышли, каждый при должности, машины имеют, дачи есть, на курорты ездят. Какой им интерес в Аксыргаке?… У них, мы-то с тобой знаем, своя жизнь, мы очень этим довольны, очень этим довольны, очень! Но вот беда… И не беда, а так… время наступило. И мой черёд, Гайша, мои деньки, когда из бренного мира переселюсь в вечный… Чувствую, все мои расчёты с этим миром подошли к концу. Он и без меня весело, в довольстве живёт. Ты только, прошу, не обижайся там на меня, не встреть с недовольным лицом! Встретимся же в Судный день, и Габдуллазян там будет. Нет, нет, ты не подумай чего, он твой! Не хочу я на твою долю посягать и, нисколько не сердясь, буду только со стороны на вас смотреть! Один раз лишь разрешишь ты мне, Гайша, взглянуть на него не таясь. Габдуллазян, говорю, твоим будет, у тебя больше прав на него. Больше, Гайша! Я это всегда помнила. Да и что я дала ему? Ты троих детей родила! Ты за него пала жертвой. А я? Фи, моя доля здесь – тьфу… Я тут сбоку припёка! Если дети меня и бросили – значит, заслужила. Вот только душа болит у меня, что тебя они забыли. Болит немножко, Гайша… Ну прощай! У нас снег ещё. В ноги холод-злодей забирается. Души умерших, вы тоже прощайте! Скоро и я навечно к вам переселюсь…

Она становится ещё меньше, шажки её – ещё мельче, тело у неё – ещё легче, и, прокладывая новую тропу, ещё уже прежней, напрямик по целине шагает она к воротам кладбища. Летая то над головой, то сбоку, синицы провожают её до выхода на открытое место.

Она аккуратно запирает на крюк кладбищенские ворота; попрощавшись поклоном с берёзами, прочитав свои скудные молитвы, не оглядываясь бредёт она домой. Над полями властвовала благостная тишина, над дивным простором, какой бывает только в пору снега, красиво полыхало красным высокое небо, но ничто не волновало Бибинур, она уже считала себя покинувшей этот мир…

В ту зиму Бибинур почти никуда не выходила: и в магазин редко заглядывала, и в клубе не появлялась, даже когда артисты из города приезжали, а на почту, можно сказать, и вовсе ни ногой.

Через занесённые сугробами ворота, еле протискиваясь в них и черпая в валенки снег, бабка Закия появлялась у Бибинур на дворе и концом клюки стучала в окно:

– Старуха Бибинур, ты жива?

– Жива-жива!

– Почему совсем дыма из трубы не видать?

– Время такое, что дым выходит невидимый глазу!

– А всё-таки?

– Сейчас, сейчас. Вот разжигаю как раз. Дрова, что ли, сырые, провалиться бы им!..

Над покривившейся трубой начинает виться жиденький дымок, и в это самое время ребятишки с шумом и гамом бегут в школу. О том, как бабушка Бибинур, старательно согревая своим дыханием, оттаивает замёрзшее стекло и безотрывно смотрит на улицу, – никто не знает. Старушка, совершенно теперь равнодушная ко всему, что ни происходит в природе, вокруг неё, дожидающаяся своей смерти на тёплой печи, всегда, однако, вскакивает на ноги и семенит к окошку, стоит только зазвучать детским голосам на улице. Прислонившись к подоконнику, она может сколько хочет, не уставая слушать ребячьи крики, ребячий смех… «Эх, годы! Годы!»

Подошла весна. Душа Бибинур, как уже было сказано, не почувствовала её прихода, и не ходила Бибинур смотреть на половодье, не поставила в банку с водой набухшие почками ветки тальника, не радовалась, глядя на запушившиеся вербы, не наблюдала с интересом за тем, как грачи летали туда-сюда с тонкими прутьями в клювах, вили новые или подновляли старые гнёзда. Она, веря в близкий свой последний час, ждала смерти… Только вот когда звенели детские голоса, в её синих глазах пробуждался живой свет, еле заметная улыбка трогала уголки её губ. И сама она при этом удивлялась, что сохраняются, остаются в ней ещё какие-то живые клеточки; и, недоумевая, думала она: «Или всё ещё не умираю я, Боже?»

Настало затем лето, а смерть всё заставляла ждать. Тогда-то, в мягкие, ласковые дни начала лета, и заявился на её подворье новый председатель Джихангир Сафаргалин. Его вьющиеся рыжие волосы в жарких лучах солнца показались ей совсем красными, почти кумачовыми. Увидев выходящую из вросшего в землю ветхого дома старушку, что-то бормочущую себе под нос, он весело и открыто улыбнулся. Глядя на него, невольно улыбнулась и Бибинур, она выпрямилась, палка выпала из её рук…

9

Да, жизнь деревенского человека, не то что в городе, проходит на глазах у всех…

В деревне ничего не остаётся незамеченным: и то, что один из углов твоего дома совсем подгнил, и то, что шаги твои