Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

«А ну поехали к ней в детский сад! — кто-то крикнул. — Извинимся. Она человек хороший». «Извинимся, извинимся!» — все загалдели, загремели, за мной покатились по лестнице. Цыган с гармошкой, Круглов с мандолиной, я с бутылкой. Схватили два такси, набились все туда, человек десять, покатили. Приезжаем. Вывалились, в вестибюль зашли. «Галочку нам! — кричим. — Извиняться будем!» А сами запели, заиграли, цыган вприсядочку пошел. Гляжу, на лестнице показались воспитатели в белых халатах, тихий час там был как раз, детки выскакивать начали. Галочка тоже появилась. Я разглядел ее. Она — меня. И тут с ней плохо стало, она просто упала на ступеньки. Я сразу же закричал: «Все назад, в такси!» И мы умчались опять — допивать, догуливать.

Всё. После этого с Галочкой было покончено. Я лихорадочно заторопился покидать Караганду. Я боялся, что она вернется и все мне простит. Тогда уж мне было бы деваться некуда. Я через Круглова передал ей магнитофон и купил билет до Хабаровска. Только впопыхах потерял документы.

И остался я без денег, без друзей, без документов. На первых порах было трудно. Пить забыл. Есть было нечего. Я, правда, устроился на квартиру к какой-то женщине. Но работы не было, пока все не наладилось с документами. Как я там голодал! А рассказать о своем положении гордость не позволяла. Я так голодал, что почти ничего не соображал. Поэтому многие дни этого периода полностью вылетели из памяти. Хорошо лишь помню, как спускался в погреб, когда хозяйка уходила на ночное дежурство. Там у нее стояли горшочки с нутряным салом. Чтоб ложку сала набрать, мне приходилось соскребать его во многих горшках, чтоб незаметно было. Потом я набирал из мешочков в шкафу крупы. Отсыпал с полстакана и, чтоб было незаметно, встряхивал мешочки, взбивал их наподобие подушки, чтобы выглядели полными. Потом на керогазе варил я кашу и съедал ее, иногда полувареную, моментально. Так я немного заглушал голод и мог уснуть.

Дальше я не очень помню свою жизнь в течение лета, Какие-то подвалы, чердаки, распивание с подозрительными личностями в вокзальном туалете тройного одеколона. Совсем выпало из памяти, как удалось опять устроиться на стройку разнорабочим, как-то взяли без документов. Сначала раствор мешал, потом каменщиком перевели, койку дали в общежитии, адрес появился, письмишко от матушки пришло. Валя опять вышла замуж, на этот раз за какого-то из Баку, туда они и уехали. Дочку оставили у Ольги Матвеевны, осенью в школу пойдет. Я так и ахнул: «В школу уже!»

Я уже в одиночку полюбил пить. Возьму бутылку, выйду в тайгу, сяду на пенек и пью из горлышка. Сижу, пью, вздыхаю, а чего вздыхаю — и сам не знаю. С работы приду, ничего мне не хочется, даже помыться или переодеться. Только и думаю, где бы выпить. И ведь обязательно найдешь! Как ни бьешься, а к вечеру напьешься! Теперь у меня была постоянно какая-то внутренняя дрожь. Только, если выпьешь, и отпускало. Я было сунулся, как в Караганде, однажды в прорубь, но только до половины и долез.

Раз с похмелья сидел я на профсоюзном собрании и вдруг словно отключился и кто-то словно бы спрашивает меня, строго так спрашивает: «А ну, Владимир, отвечай! Второй закон Ньютона знаешь?!» Я, конечно, вскочил, кричу: эф равно эм на а! И тут же слышу хохот вокруг. Собрание же, на собрании же я, а не на экзамене. Испугался — такое впервые со мною было, да и неудобно. Ушел и тут же быстренько накатал заявление в бухгалтерию насчет пятидесяти рублей. В общем-то, мне десятка и была нужна, чтоб на пару бутылок, а пятьдесят дали — я верно рассчитал. Я так обрадовался! Скорей в магазин. В общем, через два дня в больнице оказался. Глюкозу кололи, витаминчики давали, внушали, что пить вредно и аморально. Точно я сам об этом не знаю! Ну, вернулся, устроили, конечно, товарищеский суд. «Позор для треста! Гнать таких!» До сих пор не могу привыкнуть, когда меня такими судами разбирают. Сто человек глядят на тебя во все глаза как на что-то… нечеловеческое. Потому что, несмотря ни на что, я думаю, во мне есть что-то и человеческое. Ну, после этого я совсем запил, и ночью мне в кровати уже что-то мерещиться начало. Словно кто-то сверху грозно говорит: «Вот он! Вот он — позор и несчастье нашего треста! — Я голову под подушку, а он: — Не прячься, не прячься, все равно вижу! — и наводит пистолет. — Позор! Таким не место! Таких к стенке!» Тут уж я не выдержал, сбросил подушку, одеяло и ворвался на третий этаж, там у нас все профсоюзные и комсомольские активисты проживали. Они меня в основном и чесали-чихвостили по очереди на собрании. Ну, распахнул дверь к ним в комнату, кричу: «Стреляйте! Нате!» — рубаху на груди рванул…

Так будто бы рассказывают. Сам я, конечно, ничего не помню, сам-то я думал, что все это мне снится в страшном сне. Ну, очнулся, естественно, уже в больнице, под капельницей. Под капельницей, между прочим, с похмелья очень быстро отходишь, дня через два я уже помогал врачам за больными ухаживать. Врачи меня полюбили и даже говорили, чтобы я отдохнул у них побольше. Процедурами особенно не мучили. Да я ведь и сам понимал, что все лечение в себе самом. Никто тебе бросить пить не поможет, если сам не поможешь. Я все думал, если б Валя тогда не ушла от меня, то я мог бы, пожалуй, бросить пить. Все же тогда я не пил по-настоящему. Баловался, кровь играла, весело пил, дурачился больше, из спортивного интереса. А теперь я уж остановиться не мог. Вышел из больницы, и опять, чтоб внутреннюю дрожь унять, надо было пить, пить, пить.

Уже водку почти что и не пил: одеколон, туалетную воду. Эх, хороша была вода туалетная — десять бутылок четыре рубля! Потом уже и на это денег не хватало. Политуру пил, зеленку, лак для окраски ногтей, жидкость от потливости ног — господи! — чего я только не пил! Все в ход шло, в чем хоть капля спиртного была. Паста, зубной порошок… Ведь не поверите, если скажу, что однажды кто-то брякнул, будто бы старая известка на спирту замешивается, так мы с Пашкой взяли ободрали штукатурку со стены, разболтали в воде и воду ту выпили. И смех, и грех!

Помню, раз под мостом спрятались с Пашкой от людей подальше и из ржавой банки пьем политуру и запиваем прямо из реки и ржавой же селедочкой заедаем. Над нами машины