Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

Под этим мостом мы теперь частенько собирались с Пашкой. Он работал вначале главным инженером, но постепенно докатился до того, до чего и я. У нас уже там был стакан, мы его прятали за сваей на полочке. Ложка была, на всякий случай, если вдруг иногда у нас закуска объявится. Хорошо было нам сидеть в сумерках, а над головой машины проносятся, молчать и тихонько пьянеть. Пусть проносятся, сотрясая мост, над нашими головами машины, пускай бегут по своим делам люди, мы сидим, молчим, наливаем и наслаждаемся. Иногда спросит один:

— Ну как пошла?

— Ничего, — ответит другой, и опять сидим кейфуем.

Одним словом, вот так в Хабаровске и испортил желудок окончательно. Уже и до язвы дошло. Врачи посоветовали сменить район проживания. И вот я оказался здесь — в Московской области.

Тут мне сначала даже немного повезло. Послали строить для подсобного хозяйства комбината коровники, цементировать скотные дворы и прочее. Неделями не бывал я на объектах — и ничего, как-то все с рук сходило. А в прошлом году перевели на комбинат. Три раза уже разбирали на собраниях и судах товарищеских. Все нервы издергали! Такая тут шайка-лейка собралась в товарищеском суде во главе с Константой Спиридоновной, старой девой. Душа товарищеского суда! Так в стенгазете на Восьмое марта и написали — душа! Так вот они меня к принудлечению уже той зимой подводили. Пришлось слово дать, что сам стану в больницу ходить, всякую дрянь глотать. Но теперь все — не отвертеться мне!

А как у них руки чесались еще прошлой зимой меня упрятать на два года в ЛТП! И у Константы Спиридоновны, и у Марьи Ивановны — профорга нашего. И ведь что ты скажешь — тоже без семьи наш профорг, некуда девать, видно, силы. С какой яростью, с какой страстью меня спасать бросились! Дай волю — на два срока б меня упрятали. «Позор!.. Разложение!.. Деградация!..» О боже… да за что же мне такое наказание?! Я ведь и так еле живой! Я устал от всего! Я теперь, если не упьюсь вусмерть, не живу, а как будто все время еду по тряской дороге. Все время не ощущаю то одну, то другую часть тела. Только я не тело не ощущаю, а как бы не ощущаю больше целиком собственную натуру, душу свою, смысл свой.

Вот даже такой простой факт. Пока не давали мне места в общежитии, жил я в комнате мастера Колтунова, он уезжал на два месяца в отпуск к сестре в Ленинград и предложил пожить у него. Так вот однажды обнаруживаю себя сидящим в кресле и читающим чужие письма: жены Колтунова к нему. Я взял их в ящике стола и так спокойненько себе читаю. И тут я как будто включился — да ведь это же гадко чужие письма читать! Хотя помню прекрасно, за полчаса до этого, когда я их только обнаружил, у меня и мысли подобной не было, чего-то, какую-то часть своей души, где стыд, значит, я не ощущал, наоборот, помню, радовался. Я ведь сам-то писем от жены давно не получал… а мог бы, повернись все в жизни по-другому…

Очень часто в последнее время слышу матушкин голос: «Брось, Вова, опомнись, приезжай, сойдись с Валентиной, живите, дочь у вас». Все углы обсмотришь, откуда идет этот голос — страшно! Ивовых почек, ползающих по мне, я не боюсь. Я снимаю их с рук, с плеч, с груди горстями… как тараканов, и в помойное ведро спокойно выбрасываю. А вот голос! Эт-то да!.. Да ведь со всеми полузабытыми интонациями, со всеми матушкиными оттенками, особенностями — нет, такое не может просто показаться. Я месяца два тому назад очнулся в таком состоянии. Ну, думаю, все! Или я опохмелюсь, или помру! А ни ко-пей-ки! Еще вчера, пока пил, и друзья были, и деньги. Пока деньги есть, друзья будут. А вот когда нет ни копейки, поди займи попробуй хотя б на пиво. Все карманы перетряс — ничего! Осмотрел я свою комнату — все казенное, да и что загнать можно — простыни, полотенце? — так не война ведь! И чувствую: не выпью кружку пива — тяжелую, холодную, с белой пеной по краям — помру! И как представил только эту самую кружечку пива — тяжелую, холодную… как только представил, как погружаю в нее свои пересохшие губы, делаю огромный сладкий глоток, — так, верите ли, чуть не задохнулся! Наверное, о любовном поцелуе я так никогда не мечтал. Вытряхнул я все из своего походного рюкзака: носки, мятые рубахи… Гляжу — нож, хороший, охотничий, купил когда-то с рук с получки за десять рублей. Ну, схватил я его и к ларьку. Дворами, конечно, не дай бог — кто увидит! От любой машины шарахаешься — не начальство ли?! Кое-как до ларька добрался. Как раз мужики идут, губы вытирают, пива напились вволю. Я — ребята, нож возьмите, похмелиться надо. Один остановился — что просишь? Да хоть на кружку, говорю, пива. Ну, мужик на меня посмотрел только и взял мне три кружки. Я от счастья и слова не мог вымолвить. Ну, сейчас, думаю, смаковать буду! И что б вы думали, ставлю перед собой эти три кружечки, хватаю одну — залпом выпиваю. Хватаю вторую и чувствую — пить не могу! Вот она стоит, а я не могу. Ослаб сразу, по́том покрылся, ноги дрожат — не держат, но это все ерунда, а главное — пить не могу! Вот же она стоит передо мною — темная, холодненькая, с белой пеной по краям, край посолен, — а пить не могу! Что ты будешь делать! Так и поплелся я, братцы, восвояси, то есть обратно в общагу. Из второй кружки даже половину не отпил, а третья вообще осталась нетронутой. Как вспомню, до сих пор жалко. Не ножа, конечно, а этой полной кружки пива. Сюда бы ее сейчас… Впрочем, у меня сейчас дело посерьезнее. Давай-ка, брат, последнюю ступенечку преодолеем, вот так… и вот так… уже и голова на чердаке… уже скоро, скоро…

Ну, что ж, почти добрался. Да, с месяц, наверное, тому назад дали мне вагон продуктов, с которым я должен был выехать к бригаде в дальний район. Бригада уже там была. Да вот не выехал, не успел. Вышел из конторы в обед, еще и раздумывал, помню, — сегодня выехать или уж завтра с утра, с этим самым вагончиком продуктов. Подхожу к столовой, вижу, два парня считают мелочь, вижу — на бутылку не