Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

ходит, скрипит и стонет, а мне так хорошо за печкою, тепло, уютно — никто никогда меня здесь не найдет. Да и кому искать-то меня? Я даже писем ни от кого не получал. Ту зиму я совсем не работал. В свою квартиру на пятый этаж боялся и возвращаться, так как за несколько месяцев ничего не платил. Воровали мы с Виктором уголь на товарной станции, тем и топились, и кормились, а главное — поились. Потом однажды Виктор сказал, что приходил участковый, забрал документы, кончилась их вольная жизнь — в ЛТП оформляют обоих.

И пришлось мне их покинуть. С сожалением покидал. Какие бывали там уютные вечера! Как выползали из всех щелей такие же замшелые, как и мы. И садились все играть в лото на три карты. По пятачку с карты. Тесно так сидим друг к другу, ходики тикают, свет слабый, глаза у всех слезятся, голоса сиплые, а между тем всем нам очень хорошо — за стеной ветер, темень, снег…

Ну, так вот — ушел, а куда идти, не знаю. Забрел в парк. Там зимой пусто, хорошо. Только гляжу, в озере, в проруби, люди шевелятся — «моржи». Тут и меня как молнией пронзило: или — или. Или я стану «моржом» и начну новую жизнь, или все — конец мне. Когда они ушли, я подошел, разделся и полез в черную свинцовую воду. Обожгло, и сердце чуть не выскочило, было такое ощущение, что руки-ноги у меня отнялись. Но я кое-как вылез, надел что попало на мокрое тело и бегом побежал в свою квартиру. Там залез поскорее в ванну, нашел мочалку, кусок мыла и давай оттираться, отдраиваться! На другой день я был у проруби уже с полотенцем, как настоящий «морж». А через три дня работал уже подсобником на стройке, потом каменщиком, потом мастером с двухнедельным испытательным сроком. Купался каждый день, вернее — окунался. Я уже не боялся настоящих «моржей», которые сидели в проруби по пять, по десять минут. Они же, узнав, что я до этого вообще не купался, а сразу начал безо всякой подготовки, очень удивились. Оказывается, для этого существует целая система подготовки. Я не пил, пить нельзя, так как я — «морж». Это объяснил врач, который вел за нами наблюдение, даже писал кандидатскую диссертацию. Человек, оказывается, в состоянии опьянения переоценивает свои силы и может в проруби находиться гораздо дольше, чем разрешает его здоровье, отсюда простуды, отсюда болезни. У меня было теперь оправдание — не пить, я был несказанно доволен. Так я теперь и говорил всем, рад бы, да нельзя, «моржам» ведь действительно нельзя. И лыжи я достал из кладовки. Теперь до работы часиков в шесть сбегаешь на лыжах до проруби, окунешься, разотрешься — и домой, готовишь завтрак: мясо там жареное, яйца, кофе. И на работу. Весной перевели в прорабы. Друзья — прежние друзья! — не узнавали меня. Я сам не узнавал себя. Пришли как-то Виктор с хозяйкой, оформление в ЛТП затягивалось, они все еще проживали в своей развалюхе, ждали, говорили: уж скорее бы забирали их, что ли! Так надоело им все. Принесли, конечно, бутылку. Я же их встретил хорошо. Нажарил мяса, глазунью сделал, свежим луком посыпал. Они все ходили по квартире, и им, я видел, было как-то неуютно от чистоты, свежести, солнечности. У меня была солнечная сторона. На хозяйке была вытертая до кожи шубейка и муфта, изъеденная молью, она все куталась в шубейку, так неуютно ей было у меня. Глаза слезились, моргает от большого света, она вытирала их и все ахала оттого, что у меня такая хорошая квартира. А на Викторе была пожелтевшая в сундуке рубаха с потеками. Больше они у меня не были. Стали у меня денежки водиться, стал я кое-что покупать. Книги, магнитофон «Астра-2». Соседи приходили, просили иногда магнитофон на вечер по случаю каких-нибудь празднеств.

Компании исчезли. Вернее, они еще наезжали по инерции изредка, я встречал хлебом-солью, только сам не мог — «морж»! И так мне моя новая жизнь нравилась! Я и Гезий уговаривал купаться, она обещала подумать. Сережа Кондаков к ней по-прежнему ходил, они все еще не поженились. А она красивая была, глаза удлиненные, зеленые, но с какой-то сумрачностью, с какой-то злостью — гастрит ей не давал покоя, все время обострения были. Наверное, поэтому. Хотя в разговоре я ни разу не видел, чтоб она раздражалась.

Так вот, возвращаюсь однажды с лыжной прогулки вечером, а в подъезде знакомый парень из соседнего подъезда, как звать, позабыл, а вот жену его, армянку, помню, фамилия Марказьян, двое детей у них было, но все это не важно, а рядом стоит невысокая девушка в богатой норковой шубе. И вся искрится — шуба, черные волосы, глаза, снег летит, глаза сияют. В общем, они меня поджидают, чтоб попросить магнитофон, у них какое-то застолье организуется. Ну, поднялись ко мне, он меня познакомил с этой самой Галочкой. Она работала заведующей детским садом. Она в этой шубке, под падающим искрящимся снегом показалась мне довольно симпатичной. Лицо смуглое, волосы черные как смоль, а глаза ярко-синие. Правда, маленькие такие глаза, зато нос прямой, настоящий греческий. Отец ее и правда был грек, как я потом узнал, а мать русская. Ну, взяли они магнитофон, меня приглашают посидеть у них, все ведь знали, что я не пью, но просто посидеть обычно звали. И Галочка эта приглашала, голос у нее оказался со струной, так красиво вибрировал. Я взял и пошел. Они пили, пели, веселились, меня угощали свежими огурчиками. Это Галочка, оказывается, их где-то достала у себя в детском саду. Так вот мы с ней и познакомились и начался совершенно новый период в моей жизни.

В тот же вечер я поехал ее провожать. Она жила на другом конце города. В такси был полумрак, ночной город в огнях, от ее шубки веяло свежестью и теплотой. В общем, стали мы с ней ходить в кино и на концерты. А если не было ни кино, ни концертов, просто сидели у меня дома часов до одиннадцати, а потом я на такси вез ее на другой конец города. Она жила у старшей сестры, а вообще-то сама была из Краснодара — там у нее отец и мать. Так-то она была ничего, только уж больно нервная. Работа такая — с детьми. Тем более дети у нее были ослабленные какие-то, за это ей дополнительно доплачивали десятку, что ли. Она мне про это не раз говорила, про десятку-то. Ей было двадцать шесть лет, мне тридцать один уже. Она окончила