Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

хватает. Поглядел, вроде неплохие парни. Ну и взял им бутылку — жалко, что ли… Короче, пили до ночи, а ночевать пошли ко мне в вагончик. Среди шпротов, бычков в томате и ящиков с яйцами. Утром обнаруживаю, что от аванса, от восьмидесяти рублей, копеек двадцать осталось. У парней тех, естественно, тоже ничего. Ну что же делать-то? Похмеляться-то надо! А вагон с продуктами на что? Ну и пошло, День пьем, другой пьем. Дней через восемь — десять стало в вагончике от продуктов посвободнее. Тут угрозу мы какую-то почувствовали — вернее, это я один почувствовал, так как ребята мои случайные исчезли, я даже и не заметил когда… А меня вот в ЛТП оформляют. Оформили уже. И тогда подался я сюда, к дядьке на дачу. Но и здесь уже разыскали: сегодня к девяти придут. Наверное, вместе с участковым и Вандышев будет — заместитель начальника. Вандышев всегда все похороны, все юбилеи устраивает. Это его хлебом не корми — дай только какое-нибудь мероприятие организовать. Ведь как строитель он нуль без палочки. И вот надо же! Есть такие люди, всю-то жизнь вместо дела занимаются общественными делами, а выгнать нельзя — не пьют они, не то что я.

И почему это хорошим людям так тяжело жить на белом свете?! Я не о себе, я тут вспомнил одного спившегося мастера из Львова. Где-то мы с ним в Сибири повстречались, и он мне всю ночь о баянах рассказывал. Как же он, братцы, понимал предмет этот! Непостижимо! Просто непостижимо! Он рассказывал, а я музыку его баянов слышал, ей-богу! И вот бросил все, что-то в Сибирь погнало, в бараки, в холод, в пьянство. Кашлял он всю ночь простуженно, плакал даже. За что же такая жизнь, я спрашиваю?!

А у меня сегодня голова четкая, ясная. Это у меня изредка бывает после больших запоев. После особенно сильных. Как будто от сильного удара все немеет, и все четко соображается, и ничего не беспокоит. Все онемеет перед страшной болью, которая придет позднее, часа через два. Нет, теперь уже раньше — через час, я думаю, через полчаса даже. Но только настоящие кошмары будут завтра. А завтра-то я буду дале-еко, завтра-то я буду в больнице, под капельницей — мне не страшно, я все рассчитал. Что? Съели?! Константа Спиридоновна! Не удалось вам речь обвинительную сказать, уж, наверное, заготовили, уж, наверное, ночь готовили, не спали. Что, Марья Ивановна, все подсчеты ваши насчет моей задолженности по профвзносам ко всем чертям собачьим полетели! Я уж о пропитых продуктах из вагончика и не говорю. Хотели пригвоздить меня к столбу, а я не дался! Да? Не удалось заклеймить! Я ведь вчера еще, когда в пьяной горячке метался, видел все ваши трезвые лица с поджатыми губами. А я больше не перенесу вашего негодного суда, слышите! Да я лучше в петлю!

И тут-то меня и осенило. Я все рассчитал — вот балка, веревку я выбрал потолще, чтоб не так больно шее было, ящик, когда его отброшу из-под ног — как раз: ноги сантиметров двадцать до пола не достанут. Минуту я спокойно могу выдержать без воздуха, я уже проверял. А вам сюда добираться пятнадцать ступенек, как раз пятнадцать секунд. Пусть еще пятнадцать секунд на всякие охи-ахи, когда вы увидите тело мое бездыханное в петле — ноги двадцать сантиметров до пола не достают. У меня в запасе еще целых полминуты остается. Так что успеете… из петли вынуть. Ну, и куда же меня? В больницу, конечно, под капельницу. Вы думали меня заклеймить, а я ушел. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Чу! Слышу, слышу сладкие голоса. А я вас не боюсь! Только трясется все. Когда меня вот так начинает трясти и все подпрыгивает перед глазами, мне кажется, что это не я рассыпаюсь на сто осколков, на сто мыслей одновременно, а это мир рассыпается, показывая мне одному свою жгучую тайну непрочности. Ибо все-то его видят прочным, надежным, верным. Ну, пора… поднимаются, скрипят ступенечки… Пора! Что б еще такое напоследок пожелать… Ой, куда ж это я лечу?! — и тут сразу хорошо, темно, покойно стало, славно так… Очнулся — участковый стоит: «Ага, — говорит, — глаза открыл, значит, все в порядке! Ну, брат, поднимайся, в ЛТП поедем…»

2

Это было в ноябре, еще в прошлом году, а в апреле я от Вовки письмо получил. Он писал, что хотел бы после выхода из ЛТП опять работать по специальности и хорошо бы опять в цех к Петру Ивановичу Гаврилову, но не знает, как с Гавриловым связаться, просил помочь. Еще писал, что никто к нему в ЛТП не приезжает, как к другим. К другим приезжают, а к нему — нет. И решил я съездить к нему: знакомы все ж не первый год, о чем-нибудь Вовку попросишь, никогда не откажет. Адрес был на конверте. Сел в электричку — поехал. Потом автобусом, потом пешком через поле. На краю поля несколько розовых строений виднелось. На остановке мне сказали, что это и есть ЛТП.

Иду полем, просторно, солнечно. Приближаюсь к розовым зданиям в веселенькую клеточку. Рядом две женщины домой в соседнюю деревню возвращались. Разговаривают об ЛТП, о его обитателях:

— Посмотрела бы ты, — одна другой говорит, — что здесь творится по субботам, воскресеньям! Толпами родственники идут, сумки им тащат!

— А кто ж идет? — к разговору присоединяюсь.

— Как кто?! Жены, матери… те же самые, что больше всего от них, паразитов, страдают…

Значит, те же самые, что сперва все пороги обегают, чтобы своего мучителя хотя бы на два года устроить сюда, в ЛТП, чтобы два года всей семьей от него отдохнуть. А потом, не пройдет и месяца — бабье сердце отходчиво, — идут, несут, полные сумки вкусных вещей несут, плачут, жалеют.

— Наверное, — сказал я, — еще и бутылку пытаются незаметно сунуть?

— Да они и так выпивают.

— Как?!

— А на работе. Их же возят тут везде, к нам в РСУ привозят, трубу тут недавно варили. Подошла, глянула — интересно же, как им там, в ЛТП в этом. «Мать, а мать, — это они мне, — валенки не возьмешь? Новые». Я глянула, и правда — новые. Цена — бутылка. Теперь цена везде такая, — женщина вздохнула, — бутылка. Ну, я не взяла, так ведь другая взяла… Работать не работают, а восемь рублей в день на человека им плати! Наш начальник сперва по двадцать человек с ЛТП брал, а теперь только пять берет. «Ну их, — говорит, — слишком накладно…»

На повороте мы расстались, женщины пошли