Царские письма. Александр III – Мария Федоровна. Николай II – Александра Федоровна - Александр Николаевич Боханов

Будь осторожна со всеми, кто приходит к тебе. Я очень беспокоюсь о «Bitter»[949], – он издает ужасную газету и писал столько пьес – грязных и книг. Ничего серьезного при нем не говори. Люди будут стараться, как прежде, окружать тебя, – Я не говорю о твоих настоящих друзьях, честных людях, но из-за своих личных выгод будут пользоваться тобою и опять прятаться за твою спину. Тогда услышат о твоем имени и начнут снова тебя преследовать. «Bitter» настоящий большевик.

Ломаю Себе голову, что тебе послать, так как здесь ничего нет. Масса Наших рождественских подарков были все Нашей собственной работой, и теперь глаза должны отдохнуть. Сегодня 24‑го – 19 градусов и теплее, говорят. Как Я тронута, что княгиня Эристова мило говорила про образа. Шлю ей и сыну сердечный привет, пускай она нам напишет, что он теперь делает.

Одна попадья увидела во сне, что Иртыш был совсем черный, потом стал светлее, из середины показался человек – в сиянии; все в Тобольске говорят об этом сне и видят в нём будущее России. Люди милые здесь всё больше киргизы. Сижу у окна и киваю им, и они отвечают и другие тоже, когда солдаты не смотрят.

Оказывается, много разграбили в большой церкви Зимнего Дворца[950]. Из ризницы там богатые, ценные, старинные образа были (и масса наших в маленькой комнате около ризницы) и в Гатчинской церкви тоже. Это ужасно. Знаешь, портреты Моих родителей, «Father» (Государя) совершенно уничтожены, кажется, русский шлейф (несколько) и 12 платьев тоже. Это ужасно, что церковь не пощадили; думаю, что санитары лазарета Зимнего Дворца показали им всё.

24‑го. Спасибо, милая, родная за открытку от 12‑го. Сегодня получила. Рада, что получила весточку через Эристова. Так радостно иметь известия. Ужасно хочу стихи срисовать на березовой коре, если глаза позволят. Был только что урок с Татьяной, теперь надо вставать, и урок с Мари. Говорят, что поганцы в Смольном запаслись многим, так что не будут голодать и им всё рано, что в Петрограде умирают от голода. Зачем Х. деньги дал, лучше было бы их бедным раздать. Буду их прятать на «чёрный день».

Были минуты – (…) люди ждали уплаты в магазинах и наши люди 4 месяца не получали жалованье, потом прислали. Но и солдаты не получили то, что полагается; тогда пришлось бы из наших денег взять, чтобы их успокоить. Это всё мелочь, не большая неприятность для коменданта, он имеет наши деньги. Не говори другим об этом. Пока не упразднили гофмаршальскую часть; но хотели теперь, тогда не знаем как будет; но ничего, Господь поможет, и Нам здесь хорошо и всё есть, что нужно.

Не знаю, что с бедной Ливадией делают, много политических арестованных, которых освободили, живут там. Не знаю, где дорогой «Штандарт». Боюсь спросить. Боже, как Я за тебя страдала, что ты жила на «Полярной Звезде»[951]. Какой ужас её так увидать. Можешь ли Мой мелкий почерк читать? Не могу о яхте вспоминать, невыносимо больно…

Вот нашли «paper knife» (нож для бумаги) из мамонтовой кости, не очень хороший, но все-таки здесь сделанный и, может быть, тебе пригодится. Скорей нарисовала тебе карточку – и на березе тоже, очень торопилась, так что прости, что они не лучше вышли. Вот, кажется, уберут нашего комиссара (our jailer, un exforcat)[952], и мы этому очень рады, его помощник уедет вместе с ним, ужасные типы[953], они вместе в Сибири сидели, комиссар 15 лет[954]. Солдаты решили и, слава Богу, оставляют Нам Нашего коменданта[955]. Всё от солдат зависит. Могла бы больше писать, но все-таки боюсь. Надеюсь, он тебе благополучно доставит.

Сейчас Маленький придёт на урок, Я лежу, так как 6 часов, дрова трещат в камине – очень уютно, но мало греют. Говорят, что теплее на улице и что ветер затих. Прохожу с Алексеем объяснение литургии, дай Мне Бог умение учить, чтобы на всю жизнь осталось у Них в памяти, чтобы Им было в пользу и для развития души. Все-таки везде невежественность большая. Жалею, что письмо мало интересное. Вчера пили чай в Их маленькой уборной. Уютно, что все так близко живём и что всё слышно. Мне надо письмо кончать, тогда он завтра утром получит – надеемся его увидеть из окна[956].

Милая родная, Моя душка, Господь с тобою, благословляю тебя нежно целую, все Мои тебя целуют и посылают «much love»[957]. Господь поможет. Помнишь, что Я тебе в 1914 году сказала про Германию. Вот теперь там начинается тоже, что у нас. Чем хуже там, тем лучше светлее будет у нас, это Моё чувство, этим спасёмся. Но ты понимаешь тоже, что переживаю, не имея известий от брата, и что впереди (…) он тоже про нас ничего не знает. Если, Я думаю, Маленький тоже будет страдать, как Мы, (а потом Англия), хотя Наш друг сказал, что Нам ничего не будет, так как Я оттуда, но здесь ещё так страшно плохо. Стараюсь мысли отгонять, чтобы от отчаяния покой душевный не потерять. Боюсь за Моих там, что будет. И ты, родная, помолись за Мою маленькую старую родину, – и знаешь, за эти годы всё, что Мне в жизни дорого – заставляет Меня страдать. «Home, new home»[958], ты отрезана от всех.

Доверяю всех в Её святые руки[959], да покроет Она всех своим омофором. Благодарю день и ночь за то, что не разлучена со Своими Собственными 6 душками, за многое надо благодарить, за то, что ты можешь писать, что не больна, храни и спаси тебя Господь, всем существом за тебя молюсь, а главное, что Мы ещё в России (это главное), что здесь тихо, недалеко от Раки Св. Иоанна. Неудивительно, что Мы именно здесь. Прощай, до свидания, Моя дочка любимая, горячо целую, как люблю.

Лучше было бы, если Тина поехала в Одессу, чтобы быть недалеко от Сережи (С.А. Танеев), и добрая Зиночка (Толстая) могла бы за ней ходить. Но так как румыны взяли уже Кишинев, Сережа вероятно уехал, но Я рада, что они были вместе, хорошо, что разделяют трудности жизни – любовь их только окрепнет. Как здоровье Али[960], какой Дерфельден убит на Кавказе, муж ли Марианны[961]. Мать ее с семьей живут в доме Бориса