Полное собрание стихотворений и поэм. Том IV - Эдуард Вениаминович Лимонов

class="v">И прихвати их всех, чтоб было

Здесь чистым место! Пшли все прочь!

В крематории

И умер Фауст Ларионов,

И второпях его сожгли.

Нарушил несколько законов,

В тюрьме его повесили…

Или повесился наш Дима?

Об том не зная, все мрачны,

Мы там стояли нелюдимо,

Нацболы: девки, пацаны…

Был гроб ему предельно узок.

От нижней челюсти волна

Спадала вниз тяжёлым грузом

На воротник рубашки… на

Пониже галстук старомодный…

Обряжен был тюрьме под стать,

Поскольку сирота безродный,

И всё равно его сжигать…

Я – Дьявол – отец твой

Я – Дьявол – отец твой, мой маленький сын!

Я нравлюсь тебе, о трусишка?!

Остался, печальный, ты в мире один

О, мой ненаглядный сынишка!..

Надеюсь, гвардейцы помогут тебе,

Помогут тебе ветераны.

Но жаль, что до бритвы на Вашей губе

Не дожил я, мессир Богдан, и…

Я за руку вёл бы тебя не спросясь,

Увлёк бы тебя в направленьи,

Со мной бы ты понял всю дикую вязь

Сей жизни, как Гитлер и Ленин…

Однако, невидим, я рядом, Богдан,

Мой маленький детка, Богдашка.

Держись и крепись, будь с меня, великан,

Я возле! Твой Дьявол-папашка!

И эту уж руку Бог не разомкнёт!..

Держу я тебя – я надёжный!

Твой Папка летает как древний пилот,

Как вирус ужасный и сложный…

Большие жары 2010

В июль и август с потным телом…

Ни зги! Потом пошли дожди.

В июле родина горела,

Чтоб в августе бы преть, среди…

В окне Москва лежит нагою,

Как некрасива тётка, ты!

И ядовитый дождь собою

Жжёт ядовитые цветы.

И ядовитый воздух льётся

Сквозь мои лёгкие свистя.

Как уксус этот воздух жжётся,

Совсем дышаться не хотя.

Тяжёлый город планомерный,

Во времена ещё чумы,

Возможно, был такой же скверный,

А может быть, сквернее мы…

Герой буржуазии

Он замечательно одет,

Костюм и галстуки под цвет,

Он – блудный сын России —

Герой буржуазии!

Он представляет средний класс,

Он презирает, братцы, вас,

Считает вас чужими,

Ленивыми и злыми.

Он утверждает, что народ

Российский мёртв который год.

А есть лишь только группы,

Безвольные, как трупы…

Он говорит через губу,

Имеет модную «трубу»,

Автомобиль зеркальный,

На газе – туфель бальный…

Он иностранец молодой,

Как тяготится он страной!

Сбежать всегда готовый,

Он русский – суперновый.

Откуда деньги у него?

Он вам не скажет ничего…

Он – блудный сын России —

Герой буржуазии!

Но мы, чужой ему народ,

Следим за ним двадцатый год,

За тем, что вытворяет,

Пусть он об этом знает…

Буксир затонул в море Лаптевых

Море Лаптевых, плюс четыре.

Моря злой и холодный оскал.

Вас – четырнадцать, вы на буксире,

Ну а он закоптил, зачихал…

И ко дну, загребая бортами

Гравитация их повлекла…

Дети, надо ли быть моряками?

Чтобы мама напрасно ждала…

Море Лаптевых, область недуга,

Море Дьявола, море богов,

Здесь ветрами завязанный туго

Мир пульсирует парой пупков.

Здесь плывут не в себе человеки.

Лучше жаркий войной Дагестан,

Или даже сибирские реки,

Чем туманный холодный чулан

Моря Лаптевых… В круговращеньи

Металлических чёрных штормов

Только три моряка в обращеньи,

А одиннадцать в пастях богов…

«Подружку жду из-за границы…»

Фифи

Подружку жду из-за границы.

Где ты, любовница моя?

Должна бы завтра приземлиться…

Мой орган, бешено стоя,

Меня смущает как мужчину

В преклонном возрасте уже.

Я представляю: «суну, выну»,

И голую, и в неглиже…

Мне стыдно, приезжай скорее!

Остановить чтоб мой раздрай.

Дочь белорусского еврея

И мамы родом: Пермский край…

Была ты в Осло, Барселоне,

Ты путешествуешь как бес,

Как можно жить в подобном тоне,

Неделями чтоб девки без?

Художник из Парижа

С утра мелькает шляпою расхожей,

Заводится от прожитых чудес,

Приехал! И колёсами в прихожей

Тележки, заостряет букву эС.

Он прилетел из нудного Парижа.

Возможно, у него большая грыжа,

Скорее же он ходит грыжи без…

Но замедляет каменные ноги…

Я не скажу «у смерти на пороге»,

Но статуса перемещённых лиц

Мы с ним давно уж удостоили-с…

Художник, книгу заложив ножом,

Ест курицу и помидор зелёный,

А я гляжу… Вот, пылью утомлённый,

Он кажется мне шаржем, нет – шаржом

На положенье и моё. В квадрате…

Я лишь стройнее и многоволос…

Он мог бы малевать бы на Арбате,

Но вот ему в Париже привелос…

Поверь мне, Сашка

Дочке Саше

Кокто, волнообразный Жан,

Для общей массы парижан

Так неизвестным и остался.

Но в мире полусвета, где

Кокто был рыбою в воде,

Жан крайне громко раздавался…

Кокто смеялся, он кривлялся,

А Жан Марэ его любил,

Марэ он страстно отдавался,

А после – раненый ходил…

Надели глянец на героев:

Коктейли, слава, синема.

На самом деле их, изгоев,

Не знали в Paris-Panam(a)[1].

На самом деле лишь нацисты

И знаменитые воры

Сумели страстны и игристы

Взорвать мозги своей поры.

Послевоенная же бражка,

Где каждый третий – гей иль блядь,

Нет, не могли, поверь мне, Сашка,

Парижский люд собой пленять…

«Возникшая на фоне капюшона…»

Возникшая на фоне капюшона.

Идёт в чулочках белого нейлона.

Добыча педофила-маньяка.

Как ангел, и как пёрышко легка…

– Как Вас зовут, тревожная конфетка?

Куда идёте? – спросит серый волк.

– А я иду, свободная нимфетка,

На ног нейлон спадает платья шёлк.

– Я укушу Вас, можно? – Можно-можно!

Вы можете меня и покусать! —

Волк пахнет мазью, лыжной и сапожной,

А я учусь, способная, на «пять».

В бинокль

Индустриальный грохот слышен

В моё открытое окно.