Российский колокол №3-4 2020 - Коллектив авторов

к М. П. Балабиной в 1839 г. Гоголь пишет: «Я вспомнил мои прежние, мои прекрасные года, мою юность, мою невозвратимую юность, и, мне стыдно признаться, я чуть не заплакал. Это было время свежести молодых сил и порыва чистого, как звук, произведенный верным смычком»[19].

Параллели по теме «Одиночество творческой личности».

После чтения гоголевских произведений меня больше всего поразило то, как сильно Гоголь похож на набоковского Цинцинната! Это было одним из самых больших и неожиданных открытий для меня. Я говорю: «Гоголь похож на Цинцинната», а не наоборот, оттого, что изучаю мировую литературу по сноскам в книгах Набокова. Хотя понимаю и осознаю: Гоголь жил раньше Набокова, и можно было бы говорить о влиянии гоголевского творчества на набоковское, но не наоборот.

Все герои Набокова – одинокие творческие личности: Ганин, тяготящийся обществом Алферова, решившийся на побег Эдельвейс, одаренный литературным даром Смуров, непревзойденный мыслитель Цинциннат, великолепный писатель Себастьян Найт, индивидуалист Адам Круг, насмешливый интеллигент Гумберт, давший свое определение Времени и Пространству Ван Вин, профессор Пнин, заметивший, что главная характеристика жизни – это «отъединенность»[20], и многие-многие другие герои Набокова.

Гоголевские персонажи – не творческие личности. Их трудно назвать и одинокими. К ним больше подходит именно понятие «отъединенность». Это можно сказать и о Чарткове, и о Башмачкине, и о Плюшкине, и о Коробочке, и о Собакевиче, и о Хлестакове, и о Поприщеве, который, кстати, в своем роде писатель, ну и, конечно же, о Чичикове. Характерно, что это очень яркие, запоминающиеся персонажи, но напрочь лишенные признаков человечности – чувств, состояний.

Есть у Гоголя письмо, в котором видны параллели с Федором Константиновичем из набоковского «Дара», признающимся, что никому и ничему всецело отдать свою душу не способен[21]. Вот эти строки: «…Одаренный… многими сторонами характера и способностей, я бы никогда не мог высказать себя всего никому, и потому, что за всякую глупую попытку быть откровенным некстати и не у места платил уже и тогда весьма дорого»[22].

Вообще при чтении гоголевских писем больше всего параллелей напрашивается, конечно, с Цинциннатом.

Гоголь признается в письме к М. П. Погодину в 1840 году: «О! ты должен знать, что тот, кто создан сколько-нибудь творить во глубине души, жить и дышать своими творениями, тот должен быть странен во многом»[23].

И в письме к Н. М. Языкову от 1842 года Гоголь пишет: «Я был болен и очень расстроен, и признаюсь, невмочь было говорить ни о чем. Меня мучит свет и сжимает тоска, и, как ни уединенно я здесь живу, но меня все тяготит: и здешние пересуды, и толки, и сплетни. Я чувствую, что разошлись последние узы, связывавшие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уединение»[24]. Тут видна параллель и с Цинциннатом («Тоска, тоска, Цинциннат. Опять шагай, Цинциннат, задевая халатом то стены, то стул. Тоска!»[25]), и с Себастьяном Найтом, который «приговорен к благодати одиночного заключения внутри себя»[26].

В письме А. С. Данилевскому от 14 февраля 1843 г. Гоголь признается: «Ты спрашиваешь, зачем я не говорю и не пишу к тебе о моей жизни, о всех мелочах, об обедах и проч. и проч. Но жизнь моя давно уже происходит вся внутри меня, а внутреннюю жизнь (ты сам можешь чувствовать) нелегко передавать»[27].

Набоковский Цинциннат рассуждает о своей тайне: «С тех пор, как помню себя, – а помню с беззаконной зоркостью, – собственный сообщник, который слишком много знает о себе, а потому опасен, а потому… Я исхожу из такого жгучего мрака, таким вьюсь волчком. до сих пор ощущаю тот исконный трепет, первый ожог, пружину моего я. Как я выскочил, – скользкий, голый! Да, из области, другим заказанной и недоступной, да, я кое-что знаю… <…> Я еще многое имею в виду, но неумение писать, спешка, волнение, слабость. Я кое-что знаю. Я кое-что знаю»[28]. Сравните с письмом Гоголя к Н. М. Языкову от 4 ноября 1843 года: «В труде творчества ему «такие открываются тайны, которых не слышала дотоле душа». Поупражнявшись хотя немного в науке создания, становишься в несколько крат доступнее к прозренью великих тайн Божьего создания»[29]. Здесь заключена важная мысль о том, что связывает Гоголя с набоковскими героями, – это непростое счастье быть создателем. Как мы узнаем из романа «Приглашение на казнь», главная ценность личности Цинцинната в том, что он писатель. Именно поэтому его последним желанием было «кое-что дописать», чтобы преодолеть пошлость жизни и конечность собственного существования и чтобы была «хотя бы теоретическая возможность иметь читателя»[30]. Вот его слова: «Небольшой труд. запись проверенных мыслей. Кто-нибудь когда-нибудь прочтет и станет весь как первое утро в незнакомой стране. То есть я хочу сказать, что я бы его заставил вдруг залиться слезами счастья, растаяли бы глаза, – и когда он пройдет через это, мир будет чище, омыт, освежен. Но как мне приступить к писанию, когда не знаю, успею ли.»[31] «В душе у поэта сил бездна»[32], -будто отвечает ему Гоголь.

«Душе моей тогда были сильно нужны пустыня и одиночество»[33], – признается Гоголь. И в этом самом одиночестве, подобно Цинциннату, была для Гоголя «загадка его существования»[34]. И теперь его мысль будто продолжает Цинциннат: «Я не простой. я тот, который жив среди вас. Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, – не только обоняние, как у оленя, осязание, как у нетопыря, – но главное: дар сочетать все это в одной точке. Нет, тайна еще не раскрыта.»[35]

В письме к художнику А. А. Иванову от 14 декабря 1847 г. Гоголь пишет: «Но помните, что ни на кого в мире нельзя возлагать надежды тому, у кого особенная дорога и путь, не похожий на путь других людей»[36].

О своей «непроницательности» и «непрозрачности» говорит и Цинциннат.

Он воспринимает жизнь, смотря на нее глубокими глазами истины. «Ошибкой попал я сюда – не именно в темницу, а вообще в этот страшный полосатый мир: порядочный образец кустарного искусства, но в сущности – беда, ужас, безумие, ошибка»[37].

«В снах моих мир был облагорожен… К тому же я давно свыкся с мыслью, что называемое снами есть полудействительность, обещание действительности, ее преддверие и дуновение, то есть что они содержат в себе в очень смутном, разбавленном состоянии больше истинной действительности, чем наша хваленая явь, которая, в свой черед, есть полусон, дурная дремота, куда извне проникают, странно,