Российский колокол №3-4 2020 - Коллектив авторов

локоны, и часть их, падая из-под шляпки, касалась щеки, тронутой тонким свежим румянцем, проступившим от вечернего холода. Уста были замкнуты целым роем прелестнейших грез. Все, что остается от воспоминания о детстве, что дает мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампаде, – все это, казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических устах»[52].

В письме к матери он не указывает, почему они с этим «ангелом» не могут быть вместе. В «Невском проспекте» же говорится, что красавица могла одарить только продажной любовью. Отсюда и пойдет трещина через жизнь Гоголя – оказывается, что внешняя красота не соответствует душевной. Отныне красота станет для Гоголя чем-то настолько возвышенно сакральным, насколько и низким, и разрушающим жизнь.

Этот двойственный образ предстанет в виде женщины в белом в отрывке «Фонарь умирал»: «Все для студента в чудесно очаровательном, в ослепительно божественном платье – в самом прекраснейшем белом. Как дышит это платье!.. Сколько поэзии для студента в женском платье!.. Но белый цвет – с ним нет сравнения. Женщина выше женщины в белом. Она – царица, видение, все, что похоже на самую гармоническую мечту. Женщина чувствует это и потому в отдельные минуты преображается в белую. Какие искры пролетают по жилам, когда блеснет среди мрака белое платье! Я говорю – среди мрака, потому что все тогда кажется мраком. Все чувства переселяются тогда в запах, несущийся от него, и в едва слышимый, но музыкальный шум, производимый им. Это самое высшее и самое сладострастнейшее сладострастие»[53]. Студент любуется ею незаконно, подглядывая в узкую щель в двери. И обрывается его восхищение внезапным появлением безобразного мужского лица. Заметьте, как эта сцена похожа на ту, что описывает Гумберт о том, как он любовался, глядя с балкона, на нимфетку в окне, – и тут же он добавляет: «Но с бесовской внезапностью нежный узор наготы, уже принявший от меня дар поклонения, превращался в озаренный лампой отвратительный голый локоть мужчины, читающего газету….»[54]

Восхищение женщиной достигает у Гоголя экзальтированной вершины в отрывке «Женщина», в словах Платона, обращающегося к своему ученику Телеклесу: «Что женщина? – Язык богов…Она поэзия! Она мысль, а мы только воплощение ее в действительности. И когда душа потонет в эфирном лоне души женщины. тогда она повторяет в себе прежние звуки, прежнюю райскую в груди Бога жизнь, развивая ее до бесконечности.»[55]

Гротескно-роковыми красками окрашена и любовь главного героя Поприщева из «Записок сумасшедшего» к дочери начальника. Это видно из его слов: «О, это коварное существо – женщина! Я теперь только постигнул, что такое женщина. До сих пор никто еще не узнал, в кого она влюблена: я первый открыл это. Женщина влюблена в черта. Да, не шутя. Физики пишут глупости, что она то и то, – она любит только одного черта»[56]. Этот отрывок выполнен совершенно в модернистском стиле, опередившем свое время.

Подобные женские образы встречаются и в других произведениях Гоголя. Они проходят чередой от Оксаны из «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и панночки в «Вие» до Аннунциаты из отрывка «Рим».

Параллели по теме «Наличие двойников».

Практически каждый герой Набокова наделен двойником: Гумберт Гумберт – Куильти, Брукно Кречмар – Горн, Адам Круг – Падук, Герман – Феликс, Себастьян Найт – его брат, Вадим Вадимович – какой-то известный писатель – и, конечно, Смуров, который ищет свое истинное лицо в отражении мнений других людей.

У Гоголя сразу вспоминаются Бобчинский и Добчинский, а в «Шинели» введен удивительный ход с двойником. Когда у Акакия Акакиевича Башмачкина украли шинель, он обращался и к частному приставу, и к «влиятельному лицу», но ничто не дало результата. Он стал ходить в старой шинели, но она не могла защитить от холода. Он заболел и вскорости умер. Стали поговаривать, что призрак Акакия Акакиевича нападает на прохожих и снимает с них шинели. Этим, конечно, пользовались грабители. Получается, самого Башмачкина приняли за того, кто его ограбил.

Тема «Возвращение в Санкт-Петербург» также является общей и для Набокова, и для Гоголя.

Известно, какой великой трагедией было для Набокова его изгнанничество. После эмиграции жизнь его долгое время складывалась очень тяжело, денег не хватало, он перебивался случайными заработками. Но и после коммерческого успеха «Лолиты», когда Набоков был состоятельным человеком, он принял решение никогда больше не приобретать собственный дом, так как его единственный дом остался в Санкт-Петербурге – на Большой Морской улице, под номером 47.

Сначала Петербург и пора юности вновь и вновь воскресают в набоковских стихах («Расстрел», «Билет», «Россия», «Петербург», «С серого севера»), повестях и рассказах («Посещение музея», «Письмо в Россию»

и др.), а также в романах («Машенька», «Подвиг», «Защита Лужина», «Ада»). А в автобиографической книге «Другие берега» происходит мифологизация детства Набокова.

Гоголь приехал в Петербург в девятнадцатилетнем возрасте и поступил на государственную службу. Но вскоре служба его разочаровала и низким доходом, и отсутствием времени для творчества. Тогда Гоголь отправился за границу, в Германию, и с тех пор началась долгая череда его отъездов и возвращений, в числе которых он успел поработать преподавателем истории в Санкт-Петербургском университете. Здесь важно заметить, что Гоголь с 20 лет, с 1829-го, до самой смерти в 1852 году постоянно находился в дороге. Он посетил Германию, Италию, Францию, Швейцарию, Португалию, Испанию… В том, что Гоголь видел спасение в путешествиях, он был очень похож на собственного героя – Чичикова, и теперь кажется похожим на набоковских героев. В письмах друзьям и близким Гоголь неоднократно подчеркивал, что для творческого вдохновения ему необходимо находиться в дороге. В письме к М. П. Погодину: «Мне непременно нужна дорога. Дорога далекая»[57]. В письме к епископу харьковскому Иннокентию в мае 1842-го: «В Риме я пробуду никак не менее двух лет, то есть пока не кончу труд, а там в желанную дорогу!»[58]

Итак, Гоголь с готовностью покидал Петербург, но примечательно то, что лучшие его произведения, раскрывшие Гоголя как великого художника, написаны в Петербурге и с участием Петербурга: «Невский проспект», «Шинель», «Мертвые души», «Портрет», «Записки сумасшедшего», «Ревизор».

Параллели по теме «Метафизическая насмешка».

На мой взгляд, сами сюжеты и образы героев гоголевских произведений обнаруживают связь с метафизической насмешкой. Тот смех, который способны вызвать «Ревизор», «Шинель», «Женитьба» или «Мертвые души», вряд ли можно назвать добрым и светлым, каким его хотел видеть сам Гоголь. И его трудно назвать именно смехом. Смех – это то, что радует и умиляет. Здесь перед глазами возникает чудовищная бездна несовершенства – как человеческой личности, так и жизни вообще.