В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

Иван сидел на лавке у печи. Не точил топор. Не чинил снасти. Он просто сидел, сгорбившись, уставившись в пол перед собой. Его топор лежал рядом на лавке, лезвие было чистым, но казалось ненужным, как игрушка. Увидев Игоря, он медленно поднял голову. Его лицо было не просто усталым. Оно было раздавленным. В глазах — не бравада, не ярость, не покорность судьбе. Там была полная, абсолютная растерянность. Человека, столкнувшегося с чем-то, против чего все его оружие, вся его деревенская сметка, все суеверия — бессильны.

— Видел? — хрипло спросил Иван. Вопрос был риторическим. Ответ читался на лице Игоря.

Игорь кивнул, не находя слов. Он подошел к столу, сел напротив.

— Как? — выдохнул он наконец. — Как Оно…? Дверь была заперта. Вы сторожили…

Иван бессильно махнул рукой. Его жест говорил: «Какая разница?»

— Через окно? Чердак? Крыса дыру прогрызла? — Иван усмехнулся, коротко и горько. — Оно пришло. И ушло. Оставило… отметину. — Он посмотрел на потолок, откуда доносились приглушенный плач Татьяны и голос брата. — Не знаем, что теперь делать.

Он замолчал, снова уставившись в пол. Его огромные, рабочие руки лежали на коленях безвольно. Растерянность сменялась апатией. Безнадежностью. Казалось, сама воля к сопротивлению вытекала из него, как кровь из ран Пети.

Вверху дверь скрипнула. Послышались тяжелые шаги Александра, спускавшегося по лестнице. Шаги были медленными, мертвыми. Он появился в дверном проеме горницы. Лицо его представляло маску страдания и пустоты. В руках — тесак. Он посмотрел на брата, на Игоря. Взгляд был мутным, невидящим. Он прошел мимо них, не сказав ни слова, вышел в сени. Через мгновение послышался звук точильного камня. Резкий, скрежещущий звук. Александр точил тесак. Не для забора. Не для дров. Для чего-то другого. Страшного.

Игорь сидел за столом, слушая этот скрежет. Он смотрел на Ивана, погруженного в свою немую апатию. Слушал шум Татьяны и ребенка наверху. И он, Игорь, застрявший в этой глухой деревне, был не просто свидетелем. Он был участником. Заложником древнего ужаса, который не собирался отпускать ни его, ни кого-либо еще.

* * *

Игорь поднялся к себе в комнатушку. Звук точильного камня из сеней — скрежещущий, методичный, как отсчет последних секунд — впивался в виски. Он сел за стол, попытался собраться. Ноутбук лежал мертвым кирпичом. «Работа. Надо работать». Мысль казалась абсурдной, чужой, как инструкция из другого мира.

Он щелкнул кнопкой питания. Мерцание экрана осветило его дрожавшие, запачканные копотью пальцы. Папка с заметками, фото, распечатанными справками из архива — все это выглядело теперь бутафорией, жалкой попыткой понять то, что нельзя понять рационально. Он открыл черновик. Заголовок «Душа Глухово: Тайны и очарование забытой деревни» резанул глаза циничной фальшью. «Очарование?» Тут пахло смертью и страхом.

Игорь начал печатать. Механически, через силу, выжимая слова, как воду из сухой тряпки:

«Глухово… Укрывшаяся в кольце вековых лесов, эта деревня кажется застывшей во времени. Ее покой… обманчив. Под слоем патриархального уклада…»

Скреж-ж-жет… Звук тесака Александра проникал сквозь стены. Игорь вздрогнул, пальцы зависли над клавишами. Перед глазами встали два темных прокола на детской шее, багровый синяк-паутина. «Сыт. Уже поел». Голос Никифора, холодный и четкий. Он сглотнул ком в горле, попытался сосредоточиться на экране.

«…хранит память о временах, когда вера в незримые силы была не суеверием, а повседневной реальностью. Местные жители…»

Где-то за стенкой раздался кашель. Слабый, прерывистый. Сверху. Петя мучился. Игорь зажмурился. «Не слышать. Не слышать!» Он впился взглядом в строки:

«…жители, потомственные лесники и охотники, обладают особым знанием природы, глубокой связью с землей…»

Связь с землей. Сорокина передернуло. Он вспомнил старика Никифора. Игорь стер написанное. Получилась бессвязная каша слов о «традициях» и «тишине». Ложь. Сплошная, густая ложь.

Надо писать. Надо. Он снова открыл документ. Выбрал другое начало, резкое, без прикрас:

«Глухово — это место, где прошлое не умирает. Оно дышит в стенах изб, шепчет в кронах сосен, стучится в окна по ночам. Здесь граница между мирами тонка, как паутина…»

Слова текли сами, обретая жутковатую правдивость. Он писал не о «душе деревни», а о ее тяжелом дыхании, о тени, что легла на нее. О страхе, ставшем частью пейзажа. О том, как стены не защищают, а запирают. О древнем, неподвластном времени ужасе, для которого люди — лишь мимолетная пища. Он писал о том, что видел. О том, что чувствовал сейчас — постоянном нервном напряжении, парализующем ощущении ловушки.

«…Здесь рассвет не приносит света. Он лишь оттеняет тьму, что копилась за долгую ночь. И ждет. Всегда ждет…»

Игорь оторвал пальцы от клавиатуры. Он посмотрел на экран. Текст был мрачным, честным и совершенно не тем, что заказал редактор. Это был не туристический материал. Это был реквием. Некролог еще живому месту. И, возможно, ему самому.

Он не стал сохранять. Просто сидел, глядя, как курсор мигает на черном поле текстового редактора, похожем на вход в тот самый беспросветный колодец из сна. Работа не спасла. Не отвлекла. Она лишь обнажила пропасть, в которой они все оказались. Материал о деревне можно было писать только отсюда, из самого сердца тьмы. И этот материал никто не захотел бы читать.

* * *

День пробивался сквозь тучи жалкими полосками серого света. Дождь стих, оставив после себя сырую, гнетущую тишину, нарушаемую лишь потрескиванием дров в печи и… легкими шажками. Александр, помогавший Ивану по хозяйству, замер, услышав невероятное. По скрипучей лестнице сверху спускался Петя.

Мальчик брел медленно, неуверенно, как новорожденный олененок, цепляясь тонкими пальцами за стену. Лицо его было все еще бледным, почти фарфоровым под темноватыми кругами у больших, неестественно блестящих глаз. Но губы, утром синюшные, теперь имели слабый, болезненный румянец. Дышал он ровно, хотя и поверхностно. На шее, поверх ворота старой рубахи, виднелся край чистой повязки.

Александр, сидевший у печи с ненаточенным тесаком на коленях (он тупо смотрел на лезвие, как будто забыл, зачем его взял), резко вскинул голову. Его глаза, уставшие и красные от бессонницы, расширились. Он встал, тяжело, как поднявшийся медведь. Несколько неуверенных шагов — и он был рядом с сыном. Его крупная, мозолистая рука медленно, с бесконечной осторожностью, поднялась и легла на лоб мальчика. Иван видел, как пальцы брата дрогнули.

— Не горит… — прошептал Александр, и в его хриплом голосе смешались