Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Бостремом. Эту историю я слышал от моей матери, да и вообще в Самарской губернии хорошо помнят обстоятельства превращения молодого Бострема в Толстого. Таким образом, Алексею Толстому, можно сказать, на роду было написано стать «сменовеховцем», раз и фамилию свою он «сменил» в сравнительно позднем возрасте.

В то время в Париже образовалось земгоровское издательство, начали выходить «Современные записки», и Толстой процветал. Он получал превосходные гонорары за свои сочинения и делал долги, в несколько раз их превышавшие. Я не помню, чтобы когда-нибудь видел его абсолютно трезвым, но он производил впечатление человека весьма довольного своей жизнью. Говорил он о том, что с большевиками нельзя «соглашаться» ни при каких условиях и вся наша задача заключается в том, чтобы «творить духовные ценности», сидя в Европе и пользуясь «абсолютной свободой». Он особенно ценил именно эту «свободу», без которой, по его правильному выражению, никакое художественное творчество невозможно.

Такие рассуждения не помешали, впрочем, Толстому стать «сменовеховцем», когда его прекраснодушному житью-бытью в Париже пришёл конец из-за уменьшения первоначальных баснословных гонораров. Забрав в долг, сколько смог, во всех парижских русских благотворительных учреждениях, Толстой переменил Париж на Берлин и «сменил вехи». Думаю, что не только политические убеждения Толстого никогда не отличались устойчивостью, но и вообще он был человеком изменчивым. Так, например, у нас же в «Отеле святых отцов» он бранил «Двенадцать» А. Блока, а когда через год тот умер, написал хвалебную статью, восторгаясь именно теми самыми последними заключительными строками знаменитой поэмы, которые прежде так ругал. Таков был писатель, унаследовавший «правильно» тургеневскую кровь и «неправильно» — толстовское имя (правда, не того Тургенева и не того Толстого).

Роспуск американской делегации

Таким образом, наша делегация все больше и больше втягивалась в парижскую жизнь, когда наконец пришло окончательное решение о делегации, решение, о котором мы сначала узнали стороной, так как П.Н. Савицкий после первых сообщений о приезде в Константинополь вдруг замолчал. Через лиц, приехавших из Константинополя, до нас дошли слухи, будто П.Н. Врангель принял решение о роспуске нашей делегации. Нас всех, само собой разумеется, это известие ошеломило и вызвало естественное чувство недоверия. Тем не менее слух был настолько определённый, что игнорировать его было невозможно, поэтому мы телеграфировали Савицкому на константинопольский адрес с просьбой сообщить нам о судьбе делегации. Телеграмма была послана Гронским как частная. Ответ, однако, задержался.

В это время приехал дипломатический курьер от Врангеля, профессор М.И. Догель, мой бывший начальник по дипломатическому ведомству. Он, увидев меня, сообщил, что собственными глазами читал приказ Врангеля о роспуске делегации, причём нам определялось ликвидационное вознаграждение в размере месячного оклада. Сомнений больше не было: делегация распущена. Дело об американской помощи в борьбе с большевиками, начатое в сентябре 1919 г. при столь благоприятных обстоятельствах, было остановлено в Париже в январе 1920 г. и ликвидировано Врангелем тогда, когда беседа самого официального характера с профессором Шотуэллом воочию показала, что перед нами открываются самые широкие перспективы в смысле влияния на американское общественное мнение, а моя поездка в Англию подтвердила, что и в Европе далеко не использованы все возможности для надлежащей постановки антибольшевистской борьбы.

На мой вопрос Догелю, что же делал Савицкий, мой бывший начальник ответил, что доклад по этому делу был представлен Савицким Врангелю и Струве в присутствии самого Догеля и после этого доклада состоялось отрицательное решение. Сам Савицкий назначен секретарём Струве с причислением к дипломатическому управлению в Севастополе и приедет вместе со своим министром в Париж.

Моё свидание с Догелем происходило в посольстве, он как новоприбывший курьер от Врангеля был нарасхват. Я пригласил его к нам, и там мы — все члены делегации (Гронский, Кривобок, Карцевский и я) — узнали всё, что знал сам Догель. По его словам выходило, что именно Савицкий и поднял вопрос о делегации, о которой успели забыть в переходное время. Трудно было установить, насколько решительно защищал нас Савицкий, ясно одно: вся информация о нашей делегации у него была, и он мог выставить дело в том или ином свете. Догель говорил, что во время разговора Савицкий не проявил никакого возмущения этим решением и, по-видимому, сразу с ним примирился, особенно ввиду его собственного блестящего при тогдашней обстановке назначения.

Врангель будто бы высказался против посылки делегации по двум причинам: во-первых, территориальная ограниченность его владений не позволяла ему ставить вопросы в мировом масштабе, как это было при Деникине, и, во-вторых, делегации пришлось бы давать инструкции касательно политической программы нового южнорусского правительства, а она фактически отсутствовала, и было неизвестно, удастся ли её выработать.

Если Догель правильно передал соображения главнокомандующего, то его решение было решением таврического губернатора, отнюдь не претендующего на роль борца с большевиками во всероссийском масштабе. В самом деле, высказанные доводы говорили о полной неуверенности Врангеля в расширении нынешней территории южнорусского правительства и, кроме того, свидетельствовали о растерянности в правительственных кругах, для которых даже составление новых инструкций для нашей делегации представлялось делом трудным. Позже мне пришлось лично убедиться в справедливости обоих этих замечаний. Отмеченные моменты были вообще весьма характерны для врангелевского периода. В высшей степени странно, что, судя по разговорам в дипломатическом ведомстве, вызванным докладом Савицкого в Севастополе, там и не подозревали о нашем свидании с профессором Шотуэллом, хотя известие об этом не могло не достичь Савицкого ещё в Константинополе, а ведь содержание нашей беседы было нашим главным аргументом.

Можно себе представить, как расстроило нас это сообщение Догеля, в особенности при столь неясной роли самого Савицкого, на которого мы возлагали все наши надежды. Неприятно было хотя бы уже то, что он так легко смирился с этим отрицательным решением. Мы, конечно, понимали, что для Врангеля Савицкий являлся слабым авторитетом в вопросах международной политики, но ведь он был доверенным лицом Струве, а со Струве Врангель не мог не считаться, раз тот был его министром иностранных дел. Неужели Савицкий, получивший при этом такое повышение, не мог найти достаточно веских доводов в пользу продолжения дела, которое Врангель в собственных интересах должен был бы довести до конца? Всё это наводило на грустные размышления о Савицком и его роли в данном деле.

Когда мы рассказали Догелю о всех подробностях нашего разговора с Шотуэллом и о тех возможностях, о которых тот говорил с такой определённостью, когда я сообщил о моей поездке в Англию и о том, с какой жадностью ухватился за наши материалы Саблин, то Догель, который, конечно, превосходно знал севастопольскую обстановку, высказал убеждение, что, знай они там обо всём