Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

столь ужасный стресс, что, по версии В. Кронина, «ребёнок её впоследствии станет эпилептиком»[1591]. Если бы кучер Наполеона не погнал лошадей, а Жозефина не задержалась бы с выбором шали и не отстала от мужа, обе кареты были бы взорваны. Наполеон проехал раньше взрыва, Жозефина — позже на считаные секунды.

В театре первый консул проявил, по словам Л.А. Бурьенна, «наивеличайшее спокойствие», хотя «взрыв адской машины был услышан целым Парижем»[1592]. Войдя в ложу, он будто бы сказал приближённым: «Эти ребята хотели меня взорвать. Дайте-ка мне либретто»[1593]. Театральная публика, узнав об очередном покушении, устроила Наполеону овацию. Он отвечал на это сдержанным поклоном из своей ложи. До конца спектакля он оставался в театре с присущим ему самообладанием, всецело, казалось, погружённый в мир музыки (сидевшая рядом с ним Жозефина была близка к истерике, вся в слезах).

Но как только Наполеон из театра вернулся в Тюильри, он вызвал к себе Фуше и устроил ему головомойку за недосмотр. Уверенный, что и на этот раз пытались его убить якобинцы, первый консул потребовал, чтобы Фуше составил проскрипционный список известных или только предполагаемых якобинцев. Он даже открыто, на заседании Государственного совета 25 декабря, высказал подозрение против самого Фуше: «Не был ли он вождём заговорщиков?» «Фуше все считали человеком конченным, — пишет об этом А.3. Манфред, — но почему-то Бонапарт не спешил с его увольнением»[1594]. Не спешил, конечно же, потому, что знал: Фуше разыщет и выдаст заговорщиков любой ценой, даже если он с ними заодно (в этом случае гений сыска мог выдать свою причастность к заговору за сыскную акцию).

Фуше не верил в якобинский след взрыва на Сен-Никез и, хотя он составил затребованный у него проскрипционный список из 130 левых имён, докопался и до правых, роялистских корней заговора с «адской машиной». Через три недели после взрыва были схвачены Карбон и Сен-Режан, причём первый из них выдал всё, что знал, а знал он почти всё. Таким образом Фуше смог доказать Наполеону, что взрыв «адской машины» — дело рук именно роялистов.

Карбон и Сен-Режан были казнены публично, на глазах у многолюдной толпы парижан 30 апреля 1801 г. Уже с эшафота Сен-Режан прокричал: «Люди добрые, мы умираем за короля!» (слышал бы его Людовик XVIII, а не эта толпа!). А вот Лимоэлан бежал под именем своего дяди де Кларилвера в США. Там он принял сан священника и долго служил простым кюре в Чарльстоуне, по-видимому, замаливая свой грех перед Богом[1595].

Итак, первая облава на «гражданина Бонапарта», устроенная террористами и слева, и справа, не удалась (вторую роялисты предпримут одни и лишь три года спустя). Зато она подтолкнула первого консула к тому, что он скорее всего сделал бы и при других обстоятельствах, но не столь явно и круто, а именно к перестройке управления страной в авторитарном духе. Только после этой облавы Наполеон устанавливает во Франции режим своей личной, фактически неограниченной, диктаторской власти.

Тому были две причины. Во-первых, покушения озлобили первого консула — и против левых, и против правых экстремистов. «Что я, собака, что ли, которую всякий прохожий на улице может убить?!» — возмущался он после взрыва на Сен-Никез[1596]. В то же время он понимал, что предотвратить подобные заговоры и покушения способна только всесильная и безупречно отлаженная система власти с опорой на поддержку абсолютного большинства нации. В роли национального лидера, который мог бы создать такую систему и стать в глазах соотечественников её олицетворением, Наполеон видел только себя. Так началось его восхождение с позиции первого консула через пожизненное консульство к императорской короне.

Глава VIII. Полуимператор

Никто не в силах остановить меня: это всё равно, что остановить судьбу.

Наполеон о себе

1. Пожизненный консулат

Поклонники Наполеона из его современников, а к ним относилось подавляющее большинство французского народа, восхищались и военными, и мирными достижениями первого консула, проникаясь все большим доверием к его личности и к тому режиму, который он собой олицетворял. За первые три года консульства, особенно за время от Маренго до Амьена, национальное самосознание французов преодолело трагические последствия революционного хаоса, оптимистически возвысилось и окрепло. По выражению одного «знатока наполеоновской эпохи», «в период консульства все французы словно стали молодыми»[1597]. Авторитетный современник, дипломат, герцог А.-Л. де Брольи уже много лет спустя утверждал: «…четыре года консульства, подобно десяти годам правления Генриха IV, являют собой лучшую, самую благородную фазу истории Франции»[1598].

Поэтому легко понять то воодушевление, с которым центральные и местные органы власти и просто рядовые граждане Республики наперебой предлагали воздать первому консулу подобающие ему почести. Так, члены Трибуната носились с идеей объявить Наполеона «отцом народа» или «великим миротворцем», местные чиновники предлагали назвать его именем площади и улицы своих городов, а Генеральный совет департамента Сены постановил соорудить в Париже на площади Шатле триумфальную арку в честь «гражданина Бонапарта» — военачальника и миротворца. Наполеон отреагировал на это постановление в письме к членам Генерального совета от 24 декабря 1801 г.: «Предоставим будущему веку заботы об этом сооружении, если он ратифицирует Ваше доброе мнение обо мне»[1599]. Неизменно отклонял он и все другие, такого же рода предложения возвеличить его имя, отклонял с постоянной оговоркой: «Эти почести не для живущих людей»[1600].

Тем временем бонапартисты стали рационализировать свои предложения — от абстрактных почестей к конкретным (все выше и выше) атрибутам власти. 6 мая 1802 г. на заседании Трибуната депутат Ж.А. Шабо де л'Альер предложил обратиться к Сенату с просьбой выразить первому консулу «высшее общенациональное признание» (намёк на максимально возможное продление срока его полномочий). Сенат, «обработанный (как полагает Ж. Тюлар) главарём сторонников Республики Жозефом Фуше»[1601], решил продлить полномочия Наполеона только на 10 лет. Второй консул и «первый юрист страны» Ж.Ж. Камбасерес, проникнув, как никто другой, в суть вопроса о сроках консульских полномочий, посоветовал Наполеону согласиться с решением Сената, «если таковой будет воля народа»[1602]. Этот совет заключал в себе тройной смысл: во-первых, Камбасерес предугадывал желание Наполеона властвовать бессрочно; во-вторых, он был уверен, что «воля народа» совпадает с желанием первого консула; а в-третьих, у Камбасереса имелась, что называется, «задняя мысль»: сделать так, «чтобы вместе с первым консулом тяготы власти всю жизнь делили второй и третий консулы»