Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

строго по определённым ящикам: «Когда приходится прервать какую-нибудь работу, я просто закрываю один ящик и открываю другой. Они никогда не мешают друг другу, не стесняют меня и не утомляют. Хочется спать? Я закрываю все ящики и сплю»[1631]. Сегодня о нём сказали бы: на плечах не голова, а компьютер! Беспощадный к себе самому, он и других (своих соратников, сотрудников, помощников) не жалел, выжимая из них всё, что ему было нужно, — «для блага Франции», как он любил повторять. Впрочем, не только заботы о «благе Франции» и не столько страх перед наказанием или увольнением заставлял тогда чиновников всех рангов трудиться сверх всякой меры. Один из них, бывший аудитор Государственного совета, выделил ещё один стимул, на что обратил внимание Е.В. Тарле. Оказывается, «у Наполеона было искусство увеличивать в людях преданность делу той фамильярностью, с которой он умел при случае обращаться с низшими, как с равными», и это его искусство «порождало у чиновников увлечение, равное тому, которое он порождал в армии. Люди истощались в работе точно так, как (другие) умирали на поле битвы»[1632].

Да, всё так и было, но едва ли кто из этих людей мог угнаться в работоспособности за самим первым консулом. Обычно он не имел времени даже поесть нормально. С этой «тягостной обязанностью» он разделывался не более чем за 15 минут, если это был обед в гостиной, а чаще — за 7–8 минут, если завтракал и ужинал у себя в кабинете или в спальне. Иностранные гости рассказывали, что Наполеон будто бы «обедал стоя», ибо присесть, да ещё потом встать, у него не было времени[1633]. Он даже устроил скандал своему повару Дюнану, который прежде служил Бурбонам и теперь, по привычке, приготовил изысканнейший обед для первого консула. «Ты заставляешь меня есть слишком много! — накинулся первый консул на повара. — Впредь готовь не больше двух блюд!»[1634] А вот другой характерный случай: когда кто-то из друзей Наполеона посетовал перед ним на излишнюю скоротечность его обедов (люди не успевали поесть, как следует!), первый консул велел продлить время трапезы на несколько минут. Во время первого же «продлённого обеда» П.Л. Редерер шутливо упрекнул Наполеона: «Вы теперь засиживаетесь за обеденным столом…» Первый консул отшутился с нескрываемым раздражением: «Это — результат развращения властью!»[1635]

Кстати, раздражительность первого консула и особенно императора Наполеона стала темой множества серьёзных исследований, исторических анекдотов и политических карикатур. Думается, ни современникам, ни историкам так и не удалось до конца разобраться в том, какова была природа этой раздражительности — искренность или притворство. Даже Е.В. Тарле не избежал противоречия с самим собой, заявив, что «быстро раздражающаяся» натура Наполеона «была склонна к порывам бешеного гнева», но подчеркнул через пару строк: «…вообще Наполеон великолепно владел собой»[1636]. Далее Евгений Викторович признал оригинальную особенность вспышек «бешеного гнева» Наполеона: иногда «с определёнными целями» (запугать, надавить, сбить с толку оппонента) он «разыгрывал искусственные сцены ярости, причём он проделывал это с таким высоким театральным талантом, с такой поразительно тонкой симуляцией, что только очень уж хорошо знавшие его зрители могли догадаться об этом комедиантстве, да и то не всегда, часто и они ошибались»[1637].

По воспоминаниям графини К.Э. де Ремюза (статс-дамы при дворе Жозефины), сам Наполеон так объяснил свою гневливость епископу, ставшему дипломатом, Доминику Прадту: «Вы думаете, что я очень разгневан? Разуверьтесь: у меня гнев никогда не идёт дальше этого», — и он провёл рукой по шее, показывая, что волнение желчи никогда не смущает его ума[1638]. В беседах со своим великим другом Ф.-Ж. Тальма Наполеон, уже будучи императором, очень продуманно выскажется против чрезмерности любых эмоций, будь то радость, гнев, отчаяние и т.д. «Вы порой приходите по утрам ко мне во дворец, — говорил император актёру. — Вы видите здесь принцесс, потерявших возлюбленных, князей, лишившихся своих государств, бывших королей, у которых войной отнят их высокий сан, полководцев, ждущих от меня или выпрашивающих короны. Вокруг — посрамлённые самолюбия, возбуждённое соперничество, катастрофы, страдания, таящиеся в глубине сердец, возмущение, вырывающееся наружу. Вот вам трагедия! Мой дворец полон ею. И я сам, разумеется, один из наиболее трагических персонажей нашего времени. И что же? Разве вы видите, как мы возносим руки к небу, принимаем величественные позы, издаём крики? Разумеется, нет: мы разговариваем естественно, как каждый, побуждаемый корыстью или страстью»[1639].

Здесь, пожалуй, уместно сказать о распространённых толках относительно «падучей болезни», припадкам которой якобы был подвержен Наполеон. Даже Л.А. Бурьенн, вообще не склонный оправдывать своего бывшего господина в каких-либо прегрешениях и слабостях, категорически опроверг подобные толки: «В продолжение более 11-ти лет, постоянно мною при нём проведённых, я никогда не видел в нём ни малейшего признака, хоть сколько-нибудь похожего на эту болезнь»[1640].

При всей занятости самыми серьёзными делами и при всей своей (пусть иногда притворной) раздражительности Наполеон всегда, был ли он консулом или императором, находил время для самых эксцентричных, вроде игры в горелки, развлечений. Особенно любил он в редкие часы досуга поиграть с детьми. Дети воистину были его слабостью. Он никогда не отказывал ребёнку, посланному от кого бы то ни было с просьбой. В общении с детьми первый консул не прочь был потешиться, как со взрослыми, и однажды из-за этого попал впросак. Вот как описал эту сцену Андре Кастело.

— Послушайте, мадемуазель, — обратился Наполеон к пятилетней дочери своей сестры Элизы (девочку, кстати сказать, звали Наполеоне!), — мне ваши бонны сообщили, что сегодня ночью вы сделали пи-пи в кроватке.

Малышка, будущая графиня Камерата, с достоинством отпарировала:

— Дядюшка, если вам угодно говорить мне всякие глупости, то я лучше уйду…

«Вспоминая её слова, — заканчивает Андре Кастело описание этой победы маленькой Наполеоне над великим Наполеоном, — все смеялись целый день»[1641].

Осведомлённые современники вспоминали, что первый консул ещё очень любил крестить детей. Первыми его крестниками стали сын Жана Ланна Наполеон и дочь Андоша Жюно Жозефина[1642].

Уму непостижимо, как Наполеон, даже при всей своей феноменальной работоспособности, успевал столько делать и ещё отдыхать. А.3. Манфред нашёл этому важное, хотя и не исчерпывающее объяснение: «Он все шире прибегал к помощи близких ему людей — друзей юности, которым он полностью доверял»[1643]. Сам Наполеон в 1801 г. выделил среди них Ж. Ланна, М. Дюрока, Ж.Б. Бессьера, А. Жюно, Л.А. Бертье, О.Ф. Мармона[1644]. Все