XX век. Уроки истории. 1900-1939 - Егор Станиславович Холмогоров

– тогда рост Русского царства сопровождался принятием русского культурного стандарта в качестве высшего. Теперь русский стандарт был понижен в звании, высшим стал стандарт общеевропейский (по большому счёту – немецкий).

Разумеется, при таких условиях невозможно было убедить немцев в Прибалтике, поляков в отвоеванной Западной Руси, даже отторгнутых от Швеции финнов, принять русский стандарт, русифицироваться. Ведь русификация означала бы понижение в ранге. Требовалось создавать для инородцев всевозможные автономии и специальные статусы, причём за «европейцами» к особому статусу потянулись и прочие народы.

Ненормальность положения русских как культурных париев в собственной империи и опасность культурного раскола была осознана при императоре Николае I. Самодержец решительно потребовал русифицировать образование дворянства, добиваться «умственного слияния» с русскими высших классов окраин. Под эгидой графа Уварова начался процесс «русификации русских». Касался он, прежде всего, высших классов Империи, которые стремительно превратились в современную нацию с выраженным собственным самосознанием и гордостью, при этом часть этой нации, равнявшейся на славянофилов, ещё и видела идеал в «допетровском» укладе и сохранившем его народе.

К антирусским проявлениям инородческого начала русское общество стало нетерпимым во время польского мятежа в 1863 году, жёстко подавленного войсками под руководством выдающегося русского государственного деятеля Михаила Николаевича Муравьёва.

На попытки препятствовать русским осуществлять свои цели патриотическое сознание устами Достоевского отвечало так: «Хозяин земли русской — есть один лишь русский (великорус, малорус, белорус — это всё одно) — и так будет навсегда». Поводом для этого высказывания стали заявления, что России не следует сражаться с турками за свободу славян, так как это, якобы, может обидеть татар.

Русская монархия мыслилась русскими патриотами не как наднациональное, а как национальное и национализирующее всё население империи начало.

«Русский государь родился, вырос на русской земле, он приобрел все области с русскими людьми русским трудом и русской кровью. Курляндия, Имеретия, Алеутия и Курилия суть воскрылия его ризы, полы его одежды, а его душегрейка есть святая Русь. Видеть в государе не русского, а сборного человека из всех живущих в России национальностей, это есть такая нелепость, которую ни один настоящий русский человек слышать не может без всякого негодования», — подчеркивал в 1864 году историк-панславист Михаил Николаевич Погодин

К царствованию Александра III русские обладали уже столь высоким уровнем культурного развития и национального самосознания, что проведение политики массированной русификации под девизом «Россия для русских и по-русски» казалось чем-то само собой разумеющимся. Даже остзейские немцы, лютеране по вероисповеданию, превращались в пламенных русских патриотов. Всё больше носителей русского самосознания становилось даже среди поляков.

К сожалению, процесс интеграции между собой верхушечной «постпетровской нации», усвоившей передовой русский национализм, и, оставленной Петром за бортом, многомиллионной крестьянской нации продвигался недостаточно быстро. Виноваты тут были и лютейшая борьба интеллигенции против самодержавия, и ошибки самого правительства, в том числе и объясняемые патриотическим прекраснодушием.

В отсталости крестьянина, в архаичности общины многие чиновники, в частности знаменитый Константин Петрович Победоносцев, видели не угрозу, а «истинную русскость», которая делает мужика природным монархистом и патриотом, поэтому вместо того, чтобы быстрыми образовательными реформами привести основную массу граждан России к национальному самосознанию «верхушечной» нации, а экономическими реформами – к самоощущению собственников, и общину и недообразованность слишком долго консервировали.

Однако процесс интеграции двух русских наций в одну тем не менее шел. Его подхлестнула начатая в 1891 году царская индустриализация, строившаяся на философии национальной политической экономии. Нация должна была стать единым хозяйственным, культурным и политическим организмом. И этот стапятидесятимиллионный организм культуры Пушкина, Достоевского и Чайковского, просто ассимилировал бы без остатка прочие нации империи, оставив им память о своём наследии, но покончив с любыми призраками сепаратизма.

Глашатаем именно такой национальной программы был П.А. Столыпин. Крестьянин-собственник, ведущий своё хозяйство и заселяющий Сибирь, должен был стать экономической опорой стремительно развивающейся промышленности и носителем национального патриотического самосознания. К прочим же народам Столыпин обращался с призывом: «Признайте, что высшее благо – это быть русским гражданином, носите это звание так же высоко, как носили его когда-то римские граждане».

Принимая закон о земствах в Западном крае, закреплявший приоритет русских, Столыпин подчеркивал: «В этом законе проводится принцип не утеснения, не угнетения нерусских народностей, а охранения прав коренного русского населения, которому государство изменить не может, потому что оно никогда не изменяло государству и в тяжелые исторические времена всегда стояло на западной границе на страже русских государственных начал».

Но нарастали и силы, противостоявшие этому ходу истории. Против русской национальной монархии сплотились все элементы, отрицавшие необходимость формирования единой нации – польские и финские сепаратисты, закавказские сепаратисты, еврейские сионисты и «бундовцы», сторонники украинизации Малороссии. И в самой России и особенно активно врагами за её пределами придумывались всевозможные проекты, возбуждавшие сепаратизм у народов Поволжья и Средней Азии.

Силы смуты искусно использовали объективно имевшиеся противоречия в русском обществе – между крестьянами и помещиками, между промышленниками и рабочими, между интеллигенцией и правительством. Однако глубинное разделение проходило между «великорусскими шовинистами» (которых с началом войны было немало даже в революционных партиях) и «подлинными интернационалистами», выступавшими за разрушение империи, за дерусификацию окраин, отрицавшими патриотизм как таковой.

Представителям же «верхушечной нации» внушалось, что она может обойтись без русской монархии; что она созрела, чтобы управлять Россией самостоятельно, без могучей соединяющей силы в лице Государя. Именно эта ошибка столичных элит и стала причиной верхушечного февральского переворота (а без верхушечного переворота никакой народной антимонархической революции попросту не было бы, она была бы подавлена гораздо быстрее, чем революция 1905 года). Этот переворот в короткий срок показал, что его устроители ничем управлять не могут – были запущены грандиозные центробежные процессы в Империи, которые оседлала самая радикально антипатриотическая, самая свободная от русского чувства сила. О феврале 1917-го мы уже с вами говорили, а о пути вниз от февраля к октябрю – надеюсь, ещё поговорим.

Именно стопроцентный национальный нигилизм делал большевиков безупречной машиной для достижения власти. Он позволил Ленину заключить соглашение с военным противником – Германией – и получить его всестороннюю поддержку. Он позволил вождю большевиков исчерпывающе полно опираться на силы сепаратистской Финляндии, непосредственно соседствовавшей с Петроградом. Во внутриполитических маневрах у Ленина не было ограничения в виде опасения ухудшить положение на фронте, поскольку этого он и желал. Усиленная агитация среди солдат, желавших дезертировать с фронта, создала ударный кулак большевизма для переворота и ослабила силы порядка.

Успех большевиков в 1917 году был успехом всех, не желавших русифицироваться, сил в Российской Империи, воспользовавшихся моментом слабости и сконфуженности русских, основная масса которых уже была втянута в политический процесс, но попросту