За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

но, в отличие от Владимира Ивановича, все-таки довел до постановки, под его руководством режиссеры Сахновский и Телешева сделали спектакль, в котором блистательнее всех Борис Ливанов исполнял Ноздрева:

– А, так ты не можешь? А, так ты не можешь? Подлец! Когда увидел, что не твоя берет, так ты не можешь? Бейте его!! Бейте его!!!

И потом за выпивкой и закуской Булгаков умолял:

– Боря, Христом-богом прошу, крикни еще разочек: «Бейте его!»

Вопрос о том, идти ли на день рождения Шиловского, встал, как камень в почке. Полковник пригласил всех, включая своего врага.

– Ну что я, приду к нему с букетом? – возмущался Михаил Афанасьевич. – Мол, не желаете ли все-таки из меня дуршлаг сделать?

Отправили одного Сережу с подарком от мамы, иначе нехорошо как-то. На вопрос, как прошел праздник, мальчик уныло ответил:

– Нормально.

Провожали тридцать второй с теплом и любовью:

– Год нашего счастья, – мурлыкала Елена Сергеевна.

– Мне он сначала не нравился, а теперь нравится, – говорил Сережа. – Жаль только, что раньше мы Новый год все вместе встречали, а теперь порознь. Но, как говорится, се ля ви.

Почувствовав, что теперь он живет в более артистической среде, чем прежде, мальчик инстинктивно стал использовать как можно больше умных фраз, включая французские.

– Прощай, хорошенький тридцать второшенький, – расставался с годом своего триумфа Михаил Афанасьевич. – Как оглянешься на тебя, голова кружится. И Турбины воскресли, и заказов много, и про Мольера пишу. А главное – это ты, моя радость, мое счастье, моя жизнь! – Он глядел в глаза жене с любовью и чокался своим бокалом об ее бокал.

– А я? – обиженно вопрошал сын полковника. – Потап! А я?

– Ну и ты, конечно, куда же ты без мамы, без нас! А еще я в этом году наконец стал рыцарем.

– Это как это? Рыцарем?! – удивлялся пасынок.

– Да, меня посвятили в рыцари Ордена Любви и Верности под именем Мишель де Бульгак. С этого года я шевалье. Так что, кто бы что ни говорил, а Мольер у меня тоже будет де – господин де Мольер.

– Хозяин барин, – смеялась жена, которая внутренне тоже не соглашалась, что и в пьесе, и в книге Мольер называется де Мольером. Расин – просто Расин, и, кстати, тоже Жан-Батист, и Пьер Корнель не именовался де Корнелем. Но коли Мише нравится, да будет так, аминь. А ты, кошка, перестань на меня так смотреть!

Мука и впрямь завела себе еще одну традицию – сесть и пристально смотреть на свою новую хозяйку, не отрывая взгляд своих пронзительных глаз, будто гипнотизируя. Порой, не выдержав, Елена Сергеевна брала полотенце и накрывала кошке голову. Та возмущенно отпрыгивала и уходила с таким видом, будто пошла за подмогой: берегись, сейчас я сюда самых драчливых котов Москвы мобилизую!

После Нового года он ударными темпами устремился обогнать всех соискателей номера один в затеянной Горьким серии. Книга на крыльях полетела к своему завершению. С горечью он писал, что пьеса «Мизантроп» вызвала восторг у ценителей и провалилась в театре. Описывая создание Мольером «Мещанина во дворянстве», автор не удержался от замечания: «Вообще, я того мнения, что хорошо было бы, если бы драматургам не приходилось ни от кого принимать заказы!» Никак не чувствуя в себе сухого и холодного литературоведа, Булгаков и в других местах позволил себе высказывать свои личные суждения. В итоге книга оказалась пропитанной его присутствием.

Иногда, оторвавшись от Мольера, он вновь писал коротенькие эпистолы: «Я знаю, что такое чудовищные головные боли. От них сходил с ума, умирая, мой отец. И если она решила так оборвать свои страдания, простите ее…» Выходил курить и сжигал, и ветер уносил догорающие всполохи туда, в сторону Кремля. И он думал, что воздушная почта донесет его письма до адресата и во сне он прочтет их. Ведь написанное не сгорает. Verba volant, scripta manent – сказанное улетает, написанное остается.

Начав книгу летом, к концу зимы он написал финальную фразу: «Но даже лишенный и рукописей и писем, он покинул однажды землю, в которой остались лежать самоубийцы и мертворожденные дети, и поместился над высохшей чашей фонтана. Вот он! Это он – королевский комедиант с бронзовыми бантами на башмаках! И я, которому никогда не суждено его увидеть, посылаю ему свой прощальный привет!»

Преданная писателю новоявленная Сниткина лично переписала рукопись на своем расшатанном «ундервуде», и 5 марта Булгаков отвез ее в Жургаз. Тихонов встретил приветливо:

– Молодчага! Уложился в сроки!

– Имею ли шанс выйти первой книжкой?

– Безусловно, мой мальчик! – покровительственно похлопал его по плечу Александр Николаевич, пользуясь тем, что на одиннадцать лет старше. – Сегодня же отправлю первый экземпляр Алексею Максимовичу в Сорренто, а второй возьмусь читать сам. Правда, Дейч уже в январе притащил своего Гейне, а Соболев недавно сдал Щепкина, но у Горького к вам особое отношение, думаю, он, не раздумывая, поставит вашего Мольерчика вперед всех. Кстати, и ваша почитательница Венкстерн уже принесла книжку про Жорж Санд.

Обнадеженный верным слугой буревестника революции, на крылатых сандалиях Гермеса он прилетел домой с радостной вестью и, конечно же, потащил ее в ресторан к Бороде, и, кстати, там застал Сашку Дейча, не мог не поделиться с ним:

– Сегодня сдал в Жургаз своего Мольера, слышал, ты Гейне уже туда же приволок.

Дейч был на пару лет моложе и тоже киевлянин, только Михаил Афанасьевич учился в Первой гимназии, а Александр Иосифович во Второй, и в университете Булгаков учился на медицинском, а Дейч на историко-филологическом, но знакомы они были с университетских времен. Даже дни рождений у них шли один за другим – 14 и 15 мая.

– Приволок, приволок, – горделиво ответил Сашка. – И он у меня самой первой книжкой выйдет.

– Ну, это мы еще посмотрим, Сашочек.

– А тут нечего и смотреть, Мишулька.

– Спорим?

– На что?

– Если моя книга выйдет первая, то ты встанешь напротив памятника Пушкину, протянешь моего Мольера в его сторону и возопишь: «Вот первая книга нынешней литературы!»

– А если моя, то ты сделаешь то же самое, – загорелся Дейч.

– Скрепим договором, подписями и датой, – предложила практичная Мадлена. Тотчас явился листок бумаги, на котором составился договор, и оба литератора скрепили его своими подписями. Сложенный вчетверо документ доверили, конечно же, Розенталю. Договор смочили изрядным количеством напитков. Когда возвращались домой, Булгаков предрек:

– Да Сашка Дейч скорее повесится, чем с моей книгой пойдет к Пампушу.

И потянулись томительные дни ожидания. Изданная книга призвана была стать особой вехой в его литературной жизни.

Да, читатель, в то время как многие советские писатели ставили