За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

и по-прежнему вдоль Тверской, переминаясь с ноги на ногу и тревожась, что не хватит билетов, Москва стояла в кассу от памятника Пушкину до Камергерского. Какой-то партийный чин счел это некорректным по отношению к настоящим советским драматургам, и Москву пустили по Большой Дмитровке, носящей теперь имя автора слов «Интернационала». Но денежки шли аккуратно в карманы автора пьесы, а они, как известно, счет любят. К тому же теперь Елена Сергеевна обрела независимость не только от Шиловского, но и от его стабильных доходов. В итоге ветру стало доставаться очень мало, зато за кооперативную квартиру Булгаков внес весь куш сполна, оставалось только ее дождаться.

Наконец бракоразводные документы оказались в руках, и 4 октября 1932 года в загсе переулка с наименованием, которое мы повторять не будем, состоялось, как говорилось тогда, гражданское венчание.

– Согласны ли вы, Михаил Афанасьевич, взять в жены Елену Сергеевну?

– Согласен!

– Согласны ли вы, Елена Сергеевна, взять в мужья Михаила Афанасьевича?

– Согласна!

Присутствовали самые близкие – Поповы, Ермолинские, Бокшанская с Калужским, еще несколько человек, а смешнее всего, что и Любаша явилась, но ничего не испортила, лишь заметила, что загсик раньше был хлев, а теперь ничего так, подремонтировали.

Сразу после бракосочетания молодожены укатили в Ленинград, чтобы там провести медовый месяц. Михальский от МХАТа забронировал для них недорогой, но замечательный номерок в «Астории». И стояла дивная осень, свинцовые тучи к полудню раздвигались, как занавес, являя на сцене лазурную декорацию, светило солнце, а под ноги падало золото листьев.

– Боже мой, – не верил своему счастью Михаил Афанасьевич. – Каких-то тридцать с небольшим дней назад я думал, что никогда больше не увижу тебя, и вот мы уже муж и жена, идем свободно под ручку, можем поцеловаться прямо на улице, не опасаясь, что кто-то увидит и донесет.

– И мне не верится, – вторила она. – Боялась, ты скажешь: «Я дал клятву!» А ведь сколько людей так проходят мимо своего счастья. Из-за каких-то условностей, правил, семейных устоев. Или страха, что партячейка надает по шапке.

– Ну, уж последнее нам не грозило, – засмеялся рыцарь Мишель де Бульгак и подошел к цветочнице, чтобы купить самый красивый букет своей прекрасной даме.

Пятиэтажный кооперативный жилой дом на тридцать восемь квартир был построен четыре года назад в Большом Левшинском переулке для артистов Вахтанговского театра, но несколько квартир все же сдавались внаем, и одна из них, обещанная Булгакову, наконец освободилась.

– Из хором в однокомнатную, – вздохнула Любовь Евгеньевна, с тоской оглядывая покидаемое жилище.

– Ну, не такие уж и хоромы, – возразил бывший муж. – А там квартира почти новая и весьма просторная. Никакие трамваи не грохочут. И я оплатил на полгода вперед.

– А если я за эти полгода выйду замуж и уеду в Ниццу?

– Мы будем счастливы за тебя, – вновь переходя на «ты», обняла Любу Люся.

Погрузив вещи на грузовик, все вместе поехали в Большой Левшинский, чтобы помочь Банге вселиться. Добросовестно вытурили ее в вахтанговский дом. Расплатившись с грузчиками и водителем, Булгаков сказал:

– Ну вот…

А Люся от всего сердца воскаялась:

– Прости меня, Банга, змею ты пригрела на груди.

– Подколодную! – грустно рассмеялась милая Любаша. – Ладно уж, живите, хотела вам яду подкинуть, да вот никак не собралась. Добрая я. А ты, Мака, если уж очень разбогатеешь, купи мне все же автомобильчик. Ну, прощайте, голубки. Если Бутон к вам забредет, верните его мне.

Раздел животных произошел в пользу оставления Муки под лампой на Пироговке, а Бутона Любовь Евгеньевна затребовала себе, чтобы не сдохнуть от тоски в одиночестве, и он теперь с огромной брезгливостью ходил по новому жилью, норовил сесть перед своим Мольером и сунуть ему свою добрую лапу.

Люся обняла Любу, и обе всплакнули.

– Ну, прощай, Рахиль, – вытерев слезки, озорно бросила Лия. – Прощай и ты, изменщик коварный. Жили мы когда-то тут неподалеку в Малом Левшинском, теперь я тут, но в Большом.

Так она осталась тут, увезя сюда не только Бутона, но и всю прошлую жизнь с Макой. А они поехали на Пироговку. Осваиваться там уже без женщины, отныне ставшей для Маки посторонней, бывшей. Сидели там в гостиной, пили разные хорошие вина и грустили.

– Бедная Банга, – сказала Мадлена.

– Бедный полковник, – сказал Мишель де Бульгак.

– Как бы нам их свести друг с другом?

– Она, кстати, ему симпатизирует, все время сравнивала меня с ним, и не в мою пользу.

– Паршивка!

– А что, они были бы пара. Он бы ей подарил автомобильчик. Какой-нибудь со склада.

– Честнее Евгения Александровича нет человека.

– Но женщины любят не честных, а таких проходимцев, как я.

– Обожаю своего проходимца!

Дарить друг другу любовь в эту ночь они не смогли. Призрак Банги бродил по квартире, мерещился им. На следующий день Елена Сергеевна проветрила жилье и всюду, где ей чудились запахи Любови Евгеньевны, будто святой водой, окропила своими духами, коих привезла целую коллекцию: одних «Герлэн» пять видов – «Не забывай меня», «Шалимар», «Мицуко», «Герлиля», «Эликсир», да еще не герлэновские «Убиган Кельке Флер», «Жасмир Руа», «Орьян Виолет» и, конечно же, «Шанель № 5», которые по запаху очень напоминали нашу «Красную Москву», изготовленную под руководством жены председателя Совнаркома Молотова, Полины Жемчужиной, по рецепту дореволюционных духов «Любимый букет императрицы». Кстати, Любовь Евгеньевна успешно пользовалась «Красной Москвой», и все охотно верили, что это «Шанель № 5».

Вскоре к ним переехал жить шестилетний Сережа Шиловский, и его поселили в бывшей комнате Белозерской. Светлый и простодушный мальчик, он не мог засыпать без маминой ласки, сколько отец ни пытался муштровать его. Теперь Елена Сергеевна сначала ложилась с ним, ласкала и разговаривала и, лишь когда он засыпал, приходила в спальню-кабинет. Они предавались любви, ставшей отныне законной, после чего она погружалась в блаженный сон, а писатель, уделявший сну несколько часов по утрам и несколько в часы заката, садился работать. В его воображении начинали мелькать шляпы с плюмажами, пышные парики, замысловатые кружева, и он писал о Мольере, вкладывая в Жана-Батиста себя, Мишеля де Бульгака, а в короля вставляя того, с кем ему хотелось бы лично обсуждать свои пьесы. И он с удовольствием выливал на бумагу лакомые строки:

«Тут кум-комедиант позволил себе сказать следующее:

– Так вот, ваше величество, я хотел всеподданнейше испросить разрешение на представление “Тартюфа”.

Изумление поразило кума-короля.

– Но, господин де Мольер, – сказал король, с великим любопытством глядя в глаза собеседнику, – все единодушно утверждают, что в вашей пьесе содержатся насмешки над религией и благочестием…

– Осмелюсь доложить вашему величеству, – задушевно ответил покумившийся с королем артист, – благочестие бывает истинным и ложным…