Он увидел солнце. Егор Летов и его время - Александр Витальевич Горбачев

в октябре 1982-го на нонкомформистской выставке в ленинградском ДК Новиков и Сотников объявили своим произведением дырку в стенде, чем возмутили коллег по арт-андеграунду; за этим последовала квазибюрократическая переписка, в которой авторы обосновывали ценность акции, публикуя свои тексты на бланках выдуманной организации «Главная комиссия управления ноль-культуры».

«Оргкомитет запретил Новикову посещать выставку, а Сотникову пригрозили исключением из Товарищества экспериментального изобразительного искусства, – писал свидетель тех событий, художник и критик Андрей Хлобыстин. – Это был конфликт мировоззрений, обособление от бюрократизма и страха нонконформистов перед начальством, фактически клонировавших советские структуры по типу Союза художников. На годы вперед тема обнуления всего стала популярна среди молодой богемы, всячески ее обыгрывавшей и интерпретировавшей». Новиков и его друзья – они назвали себя «Новые художники» – использовали и высмеивали практики старого и нового авангарда, от футуристов до тех же концептуалистов. «Ноль-музыка» в этом контексте могла быть не только идеей, но и реальной практикой. «Помещение было заполнено различной аппаратурой, которая все время издавала какие-то звуки, – описывал (или выдумывал?) одну из „ноль-музыкальных“ акций ее посетитель. – У всех присутствовавших в руках были какие-то инструменты. Мне тоже дали маленький барабан. Вдруг Тимур закричал: „Запись!“, и все начали кричать, махать руками, извлекать из своих инструментов звуки и вообще страшно шуметь. Я сначала опешил, но потом меня осенило: надо тоже шуметь! Я стал бить в свой барабанчик и кричать, мне стало хорошо и спокойно на душе».

О таких фокусах могли слышать и братья Летовы, тем более Сергей время от времени бывал в Ленинграде, где они происходили. Могли, конечно, и не слышать – нельзя исключать, что Егор Летов, говоря много лет спустя о «ноль-музыке», имел в виду ноу-вейв – радикальную форму арт-панка, шумевшую в Нью-Йорке на рубеже 1970–1980-х.

Так или иначе, постигая разнообразные глубины музыкального андеграунда, Егор Летов вскоре перестал удовлетворяться ролью перкуссиониста в «Оркестре нелегкой музыки»: как вспоминал брат, «ему захотелось научиться играть на каком-нибудь „настоящем“ инструменте». Вскоре Летов-младший за 100 рублей (серьезная по тем временам сумма) приобрел с рук бас-гитару болгарской марки «Орфей» с усилителем. Посредником в этой сделке стал еще один ленинградский знакомый Сергея Летова, руководитель кружка звукозаписи в Доме пионеров Красногвардейского района Андрей Тропилло.

Так Тропилло, который в нерабочее время использовал мощности своей студии, чтобы записывать альбомы «Аквариума», «Зоопарка» и «Кино», невзначай способствовал творческому становлению еще одного великого советского рок-музыканта.

* * *

Егор Летов читал, слушал и видел куда больше, чем иные деятели подпольной культуры даже поколением старше. Он присутствовал на устроенном его братом в ДК станкостроительного завода имени Орджоникидзе «мемориале Колтрейна», где устраивал перформанс человек по прозвищу Алеша Фашист, а в конце должны были выступить Гребенщиков и Курехин (но не выступили, так как вмешался директор учреждения). Он знал, что его брат участвовал в акциях «Коллективных действий» и играл с «Аквариумом» на первом фестивале Ленинградского рок-клуба. Он сам выступал на одной сцене с Курехиным и другими будущими видными лицами столичного андеграунда.

Курехин родился в Мурманске, Сергей Летов – в Омске, где-то в тех же кругах вращалась в Москве приехавшая из Ростова-на-Дону Жанна Агузарова – ее первые выступления на сцене в составе «Браво» прошли в том же ноябре 1983 года, когда Егор Летов играл на басу в общаге МИФИ. Советский Союз был не менее центростремительной страной, чем нынешняя Россия, и Летов, очевидно, прекрасно знал о протоптанной дорожке к успеху из провинции в столицу, которой позже пройдут десятки людей от Шевчука и Башлачева до Монеточки и Моргенштерна. Однако сам Летов в течение нескольких недель после своего сценического дебюта отправился обратно домой – в Омск.

«Тут что самое интересное, – рассуждает Максим Семеляк. – Как молодой человек, почти юноша, который так или иначе в курсе современной авангардной музыки, в теме перформансов, вообще хорошо разбирается во всякой утонченной музыкальной повестке, решает в определенный момент уйти в совсем низовую культуру – просто демонстративно, разорвав все связи. И работать, работать, работать на условную будущую аудиторию „Сектора газа“».

Что случилось? Есть несколько версий, ни одна из которых, строго говоря, не противоречит остальным Во-первых, строительное ПТУ Летов совершенно забросил, и его оттуда выгнали. «Потребовали вернуть спецовку и каску и даже вычли деньги за питание, – рассказывал Сергей Летов в своих мемуарах. – Брат сообщил об этом родителям, и они потребовали, чтобы Игорь вернулся в Омск немедленно».

Во-вторых, у Летова уже рождались собственные амбиции, очевидно, не очень совпадавшие с тем, куда его направлял Сергей, от которого Егор был зависим уже по факту проживания на его жилплощади. «Я как старший брат его, наверное, подавлял. Он решил освободиться от влияния», – рассуждал Сергей. О разногласиях между братьями рассказывал и Александр Рожков – бывший однокашник Летова-старшего, который в 1983-м приехал в Москву из Новосибирска к нему в гости (причем зайцем: когда проводник находил его и высаживал на станции, Рожков садился на следующий поезд). В Красково Александр познакомился с Летовым-младшим и подружился с ним на долгие годы. «[Брат] пытался приобщить [Егора] к разным искусствам, в том числе концептуализму и другим направлениям, которыми он сам занимался, – говорил Рожков. – Но он считал, что Егор вообще на это не годен».

Еще одна версия гласит, что дело было в специфике самого столичного существования. «Атмосфера такой интенсивной жизни, постоянного соревнования московского как-то его не устраивала», – говорил Сергей. Сам Егор в одном из писем к Рожкову описывал это так: «В Москве мне нужна была своя человеческая среда, в которой я мог бы работать, импровизировать. Я по своей природе созерцатель. Здесь же жесткая работа. Все предельно интенсивное, пробивное, деловое или урлацкое».

Наконец, есть и такое объяснение. «Однажды, когда я приехал, была годовщина Владимира Высоцкого, – рассказывал Александр Рожков. – Мы пошли на кладбище, где тогда собиралось много народу, а там было что-то типа митинга антисоветской направленности. И Игорь Летов выступил. Мне показалось тогда это довольно смелым поведением». Сам Летов в одном из интервью также говорил, что именно посещение могилы Высоцкого стало причиной для его возвращения в Омск: «Я пошел то ли на день смерти, то ли рождения Высоцкого на Ваганьковское кладбище. Поэты руками потрясали, речи говорили. И я сказал. Среди всех ходил диссидент, юркий, самый ярый, и у всех адреса спрашивал. Я сказал, а на следующий день меня выгнали».

Дело было, судя по всему, в январе 1984 года, на излете андроповского правления – времена для инакомыслящих и правда были не лучшие, но, конечно, эту историю уже никак не подтвердить и не опровергнуть. По всей вероятности, здесь было всего понемногу: и административное давление, и нежелание сидеть на шее у брата, и равно авангардистское и подростковое стремление начать самому, с нуля, там, где ничего нет и как будто бы быть не может. Впоследствии Летов не