При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

Председательский жеребец не показался и на следующий день, хотя я ждал его с самого раннего утра – глаз не отрывал с дороги. Ну пусть не на председательском жеребце, пусть запряжет Пегую Сабираттэй, только бы скорее уже! Но и на следующий день Дамир не приехал за мной.

Всю ночь я не спал. Не сгорел же весь наш аул? И от мора наверняка не погиб?! И под снегом не потонул? Может быть, Дамир заболел, а больше поехать некому? С самого утра я снова торчал на дороге, всматривался до тех пор, пока не начали слезиться глаза. А что если Дамир поехал по опасной дороге и загубил коня? А может быть, голодные волки сожрали и Дамира, и коня? Я уже не знал, что и думать.

Замёрз я совсем и решил поутру отправиться пешком, оставив запчасти у хозяйки. С тем и улёгся пораньше. Но только положил голову на подушку, как под окном раздался скрип полозьев. Как был раздетый, я выскочил во двор и остолбенел: в синих сумерках Дамир сам волочит сани, а лошади никакой не было.

– Где же твой конь? – едва выговорил я.

Дамир бросил разводья в снег и стал малахаем утирать шею и мокрое красное лицо. Дышал он тяжело, с бульканьем. Наконец отдышался, схватил сани, подтащил к крыльцу вплотную и, не глядя на меня, прохрипел:

– Вот тебе лошадь! Вот подвода. Уместишься? Надеюсь, не очень разжирел тут?

Я рассвирепел. Мало того, что на письма мои не отвечал, да наплёл мне неизвестно чего, мало того, что я тут третьи сутки жду его и чёрт-те чего не передумал, он снова издевается надо мной!

– Индюк ты недоношенный! – заорал я. – Где потерял коня? Небось, ехал через своё дурацкое Кабаново, небось, шею коню проломил?! Ещё и молчишь, вобла сушёная? Я тут из-за тебя мучаюсь три месяца, а ты снова издеваться?

Но чем больше я распалялся, тем больше мрачнел Дамир: сидел мешком на стуле, склонив голову, – шея у него была худая, малиновая.

Ясно было, что сейчас отправляться в обратный путь и думать нечего. Я вскипятил воды, выложил хлеб.

– Ешь!

Как же он набросился на него! У меня даже сердце заныло. А потом попросил показать свидетельство. Долго читал, точно хотел запомнить каждое слово, долго разглядывал печать, даже понюхал.

«Ага, завидуешь! – внутренне торжествовал я, чувствуя, что у него от зависти печёнка распухла. – Со мной хотел потягаться, а сам остался при санях с разводьями, когда у меня – специальность!»

Вышли мы рано. Сани тащили вместе, так и шли, словно две пристяжные, бок о бок. Сперва мне нравилось молчать. Самому разговор начинать не хотелось – должен же Дамир понимать, что мне нужно узнать всё про их житьё. Но Дамир не заговаривал.

– Почему ты не отвечал на мои письма? – не выдержал я.

Дамир молчал, даже голову не повернул в мою сторону.

– Ты онемел? Ну хоть сейчас скажи, что делается у нас?

Ни слова в ответ.

– Да не дуйся ты, как индюк. Живы-то все? Ты что, воды в рот набрал?

Молчание.

– Это почему же ты всё издеваешься надо мной?

Дамир молчал. Прикусил язык и я, хотя меня переполняла злоба. Тоже мне старший конюх! Не мог запрячь самого лучшего коня для друга! Я считал постыдным для себя появиться в ауле, в котором я так давно не был, перед санями, но делать было нечего, и я продолжал идти рядом с Дамиром.

К счастью, в аул мы пришли, когда уже совсем стемнело.

Не попрощавшись, даже не кивнув, от моих ворот Дамир сразу пошёл прочь.

– Похуде-ел! Совсем взрослый стал! – запричитала мать, увидев меня.

Дети спали, и мы с ней ужинали вдвоём. Я мгновенно проглотил картофельный дучмак[33], которым мама угостила меня. Мама осунулась, постарела. О детишках рассказывала монотонно, видно, не вслушиваясь в свои слова: спят много, помогают, обутки нет…

– Ну как жизнь в ауле? – начал было я, но мама перебила меня.

– Я и забыла совсем, баня-то, баня готова! Давай-ка скорее мойся, смывай челнинскую и дорожную грязь, – засуетилась, заспешила она.

Из бани я вышел совсем осоловелый и едва доплёлся до постели. Как вкусно пахнут простыни, выстиранные и отутюженные мамиными руками, как сладко спать дома!

Проснулся я ни свет ни заря и, наспех перекусив, побежал в правление. На улице никого, будто аул вымер. И возле правления никого. Обычно люди толпятся здесь с утра, перед тем как разойтись по своим делам. Может, я проспал?

Уже не так радостно и не так уверенно вошёл я в правление. Правление как правление. Закопчённые табачным дымом стены, углы, та же обшарпанная громадная печь, перед ней на корточках – Бэдэр-джинги с сажей на носу. Слава Аллаху, одна живая душа!

Посидел я, посидел и не выдержал:

– Где же все? – Едкий запах угара, опять она слишком рано закрыла печь, ест глаза.

Бэдэр-джинги поёжилась, словно проснувшись, встала, огляделась. Да что это с ней? Долгим взором, будто первый раз видит, окинула скамейки в пятнах, стены, печь… уставилась на меня, часто-часто заморгала красными глазами.

– А тебе кого надо?

Угорела она, что ли?

– Как кого? Председателя. Остальных.

– А они… ты разве не знаешь?

Ничего не понимая, забормотал, оправдываясь:

– Я только вчера из Челнов.

Она не удивилась, ни о чём не спросила, сказала равнодушно:

– В конюшне они все, – и вытерла слезящиеся глаза.

Я чуть не засмеялся.

– А что они там делают? К Сабантую готовятся?

– Пойди, сам посмотри.

Мне и хочется и не хочется идти в конюшню, я-то думал встретиться с Хакимзяном-абзый именно здесь, в правлении, в присутствии людей! Пока я в нерешительности топтался на крыльце, вдали показался сам Хакимзян-абзый в окружении бригадиров. Это то, что мне надо. На душе у меня сразу потеплело, я важно натянул на руки белоснежные перчатки, повторил фразу, которую приготовил для встречи.

Странно как одет председатель! Поверх новой стёганки старая, совсем поношенная кожанка, рукава которой все в грязи, на голове обшарпанная войлочная шляпа. Видно, что он тяжело дышит. И бригадиры с трудом переводят дыхание, словно все они только что кончили долбить камень. И, точно сговорились, все жадно затягиваются самокрутками. Наверное, какая-нибудь кобыла не может ожеребиться! – догадался я.

Едва кивнув на моё приветствие, председатель и бригадиры сразу прошли в правление. Я прямо-таки задохнулся от обиды. Не желая примириться с таким приёмом, оскорблённый, я двинулся за ним.

Хакимзян-абзый на ходу скинул кожанку вместе