При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

Все молча расселись, только в крепко сжатых губах, потрескивая, дымили самокрутки, и в одно мгновение комната, точно сильно натопленная баня, наполнилась густым синим дымом. Приветливое солнце, едва пробиваясь сквозь пелену дыма, освещало хмурые лица людей. Глядя на них, я всё больше поддавался тревоге: что же всё-таки такое случилось?!

Председатель пододвинул к себе чёрный телефон и стал крутить диск, но, видно, никто не отвечал, потому что он внезапно со злостью швырнул трубку на рычаг и выругался:

– Сидят там, серу жуют, мать их не лизала!..

Я густо покраснел – первый раз я слышал, как ругается Хакимзян-абзый. Председателем его избрали за тихий нрав, за то, что ласков в разговоре. Как сейчас помню выступление Сабираттэй на общем собрании в начале сорок пятого года, когда Хакимзян-абзый вернулся с фронта. «Мы, Хакимзян, – сказала она тогда, – больше всего соскучились по ласковому слову. За войну измучились: то мы сами ругаем, то нас ругают! Твой род всегда был щедрым на хорошее слово, да и в деле горазд, так что давай-ка бери вожжи колхоза в свои руки! А нам кнута не требуется, мы будем работать и от взмаха вожжей!»

А сегодня наш сладкоречивый Хакимзян-абзый ругается чёрными словами!

Между тем в правление набивалось всё больше людей. Горький дым становился гуще. И в тишине беспрестанно крутился телефонный диск.

– Алло, алло! – неожиданно закричал председатель. – Найдите мне директора МТС, срочно, прошу вас. Алло, алло!

У меня звенело в голове. Ничего, ничего я не понимал, а потому не разобрал толком, о чём кричал в трубку председатель. О семенах вроде говорил, о сеялках, о культиваторах. Вдруг голос его стал жалобным, как у ребёнка:

– Немного фуража, помогите, немного, а?

Но тут же бросил трубку на рычаг.

Ни один человек не произнёс ни слова, молча продолжал сидеть и я. Снова закрутился телефонный диск.

– Алло, алло, это райземотдел? Мне нужен райземотдел. – Снова семена, сеялки, культиваторы. А в конце та же мольба: – Немного, а? Мне бы фуража… – И вдруг пронзительный крик. – Неужели не понимаете? Люди же вы?!

В райисполком и наконец в райком партии звонил Хакимзян-абзый.

– Мне бы фуража… – А когда положил трубку, вытер губы тыльной стороной руки, окинул потерянным взглядом всех сидящих в комнате и развёл руками. – Это всё, – сказал тихо, – всё, говорю, исчерпал. Из воды масла не собьёшь! Криком в телефонную трубку делу не поможешь. Придётся самим ходить и искать в других местах.

Люди разом поднялись с мест и, не сказав ни слова, вышли. Счетовод тут же уткнулся острым носом в свои гроссбухи и защёлкал костяшками счетов. Из запечка вышла Бэдэр-джинги, подошла к председателю:

– Надо по домам пройти, Хакимзян. Я смогу дать пудов десять картошки. Это последнее. Лошадям не жалко.

Хакимзян-абзый словно не слышал, ухватился рукой за подбородок, уставился в одну точку.

– Куда все пошли? – шёпотом спросил я у Бэдэр-джинги.

– В конюшню.

– Зачем?

Она рассердилась:

– Ты что, глухой, слепой? Неужели не понял, несчастный, сегодня испустили дух ещё две лошади.

Я вскочил и побежал в конюшню. Две лошади! Нет ли среди них и моего Длинногривого? Помешавшись на тракторах, я, оказывается, совсем позабыл о своём друге, с которым за эти годы проделал несколько сотен вёрст!

На негнущихся ногах вошёл я в конюшню. Сперва ничего не увидел, а когда глаза попривыкли к темноте, различил, что вместо стёкол – фанера, крыши почти нет – голые берёзовые жерди, а к балкам подвешены в четырёх местах лошади, не лошади – скелеты, кожа да кости!

Лучше бы я сюда не приходил.

Я разглядываю лошадей, пытаясь найти Длинногривого, но все лошади были одинаково бесцветные, какие-то грязно-серо-коричневые.

– Вон он! – подошёл ко мне Дамир.

Широко раскрытыми, полными слёз глазами смотрит на меня конь. Не он это! Но конь вдруг чуть-чуть пошевелил влажными ноздрями и застонал тоненьким слабым голосом. Длинногривый! Узнал меня, надо же. Я обхватил его за худую шею, жёсткая шерсть пахла затхлостью. Жив.

– Нету у меня, миленький, ничего, в кармане моём не хлеб тебе, а бумага, – зашептал я, – слышишь, удостоверение о том, что отныне я тракторист. Бумага, бумага! – Я кинулся вон из конюшни. Не помню, как оказался дома.

– Мама!

Она взглянула печальными глазами, ничего не спросила. В пустое ведро ссыпала картофельную шелуху, кинула туда горсть отрубей, сверху положила пару тёплых картофелин и молча протянула мне.

Прямо к его губам поднёс я очистки, но Длинногривый не смог их взять. Попробовал я дать ему отрубей, и их он не сумел ухватить. Тогда я отломил от картофелины кусочек и положил ему прямо в рот.

Он смотрел на меня и не ел. – Он разучился жевать! – понял я. Осторожно я пошевелил кусок пальцем – медленно, отвыкши, едва-едва сделал мой Длинногривый первые движения челюстями.

– Ну же, милый, жуй, пожалуйста, жуй! – молил я.

Затылком ощутив взгляд, я оглянулся – на меня смотрели другие лошади, такими же страдальческими, полными слёз глазами, что и мой Длинногривый.

– И вам, вот ешьте! – Я задыхался, не в силах удерживать душившие меня слёзы.

– Ни фуража, ни овса, лишь заплесневелая солома… Они не могут её жевать, – тихо говорил Дамир.

Все мои обиды на Дамира тут же исчезли, и я кинулся ему помогать. До позднего вечера мы чистили стойла, соскребали с лошадей линьку, латали крышу…

Едва волоча ноги, я снова отправился в правление. На сей раз Хакимзян-абзый был один.

– Вот… – Я протянул ему бумагу: – Дали мне, теперь я тракторист.

Лишь краешком глаза скользнул он по ней.

– Это ты молодцом.

– Не удалось мне тебя обрадовать, Хакимзян-абзый, – невольно вырвалась у меня обида.

Он как-то сразу очнулся, встряхнул головой.

– Я радуюсь, ускянем, очень даже радуюсь.

Но я твердил своё, не слыша его:

– Не поздравил, руку не пожал. На отметки даже не посмотрел, будто я не старался там.

– Погоди, не шуми, – прервал он меня. – Я сердцем тебя поздравил, ускянем, очень даже поздравил. Только вот сердце моё… как бы тебе сказать… сердце моё плачет, ускянем, нечего от тебя скрывать. Едва дотянули до марта, сам видишь, люди извелись совсем, мучаются, животные мучаются. В амбарах пусто, в домах пусто. Лошади все до единой висят на балках… Как, что сеять будем, не знаю. Одна надежда на машины, но когда дойдёт наша очередь, когда их нам пришлют?!

– Трактор-то хоть обещают? Дадут нам трактор? – не вытерпел