Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

– Марусенька! У вас там, верно, остаются куски хлеба, захвати немного, пожалуйста! – попросила Ника.

И Маруся, чернокудрая, большая, весёлая, сразу став и суше и холодней, отняв дочерность, сказала:

– Да нет, мать, не остаётся у нас хлеба…

Просьба! Она явилась в нежданный Никой и вдруг случившийся незадачливый, тёмный час! Чем заслужить за это свою вину Нике – перед жизнью, полной то ответственности, то – достоинства, то – терпения? Как чудесно, что не принесла ей Маруся хлеба в ответ на жалкое «пожалуйста», – ведь случись ей принести – чем бы потом отмолила Ника эту единственную за жизнь нищенскую просьбу о хлебе, выговоренную тем членом, которым хлеб поглощают, – ртом? Но Тот, Кто бдит надо всем – над героем, предателем, над терпевцем, Кто всё видит, всё помнит и хочет того же от нас, – послал за неповторенность поступка Своей рукой явную помощь!..

В уголке барака – постель маленькой некрасивой женщины лет – тридцати? Что их свело? Память Ники молчит, упираясь в года. Но Нике кажется, что она ей дочка. Так она заботлива к ней, ласкова, и она ждёт её с работы, как мать заправляет её постель, брошенную в беспорядке. Утром – что Ника делала ещё? Что может делать мать для дочери в лагерном бараке? Самое малое, ибо барак – лагерь. Это круто пущенная в ход машина, и в неё что-то своё на ходу вставить – трудно. И всё-таки Ника вставляет. Типично домашнего типа, не столько нужные, как желательные, и вот эти «палки в колесе» красят Никину с нею жизнь. Как и кусочки хлеба, обрезки вольнонаёмных булочек, их богоданная дочка аккуратно приносит без всякой её просьбы, потому что «дочка» её работает в булочной и ей это сам Бог велел. Ника пишет ей письма домой и читает треугольнички с фронта от брата, быть может, потому, что там, на далёкой воле, всё идёт и идёт война…

Ту не дочку её звали Марусей, и ей это грустно, такое русское имя! Никина «дочка» – земное дитя, но её в лагерном бараке ангельская доброта безымянна, она такая земная, что неотделима от хлеба земного, потому и послали её на работу в булочную, она же, в доброте сердечной, может быть, помня о своей матери где-то в селе, в деревне, где идёт война, тесно сжилась с Никой, одарив её к плечу подошедшую старость – тем, что всего невозможнее в лагере, – сытостью… Поддержав тело, дожить до конца срока, ещё и не аукающегося, увы.

Но когда Бог шлёт помощь, Он шлёт её щедро, через край, – и ученики Ники по английскому языку, полит- и медработники, переводят её с обычного лагерного питания – на «диетическое», тем облегчив ей лагерную жизнь на весь раздел физический из психофизических переживаний, всё, чем дано человеку облегчить ношу собрату…

«Мориц, Мориц, где вы?» – Иногда пробуждаясь в Нике – он отступал всё дальше…

Отобрав по формулярам четырнадцать женщин, могущих работать на культурной работе, в их числе была и Ника, их старались посадить на поезд, но это не удалось. Вернули на штабную колонну. Ника только хотела лечь и начала раздеваться, как в барак вошла начальница колонны, и с нею члены штаба. «Помпокавээр» – обычно это делает помпотруду – громко назвал фамилию Ники. Уже став винтиком в лагерной машине, Ника рефлекторно (может, и во сне было бы то же) отвечала имя и отчество…

– С вещами!

(Арест! Боже мой! В изолятор?!)

Дальше всё было как во сне: вмиг члены штаба собрали Никины вещи – и, ни с кем не простясь из тех, с кем она жила уже давно, Ника оказалась за зоной. Но с ней шёл только один солдат. Штаба колонны уже не было.

– Мать, – сказал солдат (у него было доброе, молодое лицо), – ты не переживай, это только с виду – арестовали тебя, – знаешь что… Тебя начальство умыкнуло, в другое, в наше отделение. Прочли в твоём формуляре, кем ты на воле была… Умыкнули и увели тебя, чтобы ты им языки преподавала. Так ты сама иди через поле, в ЦРМ… Так тебя либо там устроят, либо в ДОКе. Там тебя встретят…

– О, нет, дорогой! – ответила Ника. – Одной мне идти, без документов? Что я, глупая? Раз увёл – доведи… И чтоб меня обвинили в побеге и дали бы мне – срок?!

– Ну ладно… – добродушно сказал солдат, и они пошли через поле.

Солдат помогал Нике нести её вещи. Нику взяли в ДОК – и стала Ника преподавать начальству английский язык. На первом же уроке – телефонный звонок, и в ответ голос её гневного ученика:

– Ничего, попрыгаешь и остынешь! Пришлёшь мне формуляр! Пришлёшь… Человек не ходит за формуляром, сам знаешь законы, сам – прокурор!

Жизнь медленно тянулась – к освобождению…

«Там» – шла война. И всё уменьшали пайки (хлеба) вольнонаёмным. Заключённые не раз слышали горькие восклицания вольных:

«Вы – сберкасса, вас – берегут». «Даже с собаками!» – добавляли с горьким смехом зеки…

«Вам – паёк полагается, не урезали ещё…» – «Нам…»

Радостно вспоминала позднее Ника, что с тех пор, как её выкрали для себя и вернули ей специальность преподавателя языков и она уже не была голодна, ей иногда удавалось передать тихонечко через вольнонаёмных – куски хлеба их детям. Эта радость зажигала вокруг неё почти феерическое – освещение.

«Вот и лагерь тебе»… – пелось в её нутре неким родом чревовещания.

Как же это случилось? И потолок не рухнул!

Ника узнала в 1943 году вещь совершенно невероятную, нежизненную – в ту эпоху. Почти что небывалую: заключённого – освободили! И этот человек – Мориц! Из всех – Морица! После шести лет заключения и – его – заявлений, во все инстанции! Горечь без дна и края, – да. Но торжество факта – перекрывает его! Значит, Мориц недаром верил в то, что его – его страна – услышит! Не бросал надеяться – писал и писал. Если б он бросил писать – тогда было бы горе. Он не бросил. Он знал. Он – дождался.

Мориц – вольнонаёмный! Это – победа – подобная той, с капитуляцией целой страны. Будет ли в эту ночь спать – Ника?

На другой день пришло разъяснение: начальник сметно-проектной группы Известковой, Мориц по освобождении назначен старшим помощником – следовало крупное имя, известное всем, – начальника всех лагерей края. Ника