Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

плакала, лбом в подушку, подушку-сенник, ей ещё на четыре года дарованную. «Не сможет ещё два года (последние из его восьми) вернуться к жене, домой, к Ольге, к детям… Но он сможет съездить к ним, домой, в отпуск, – утешала себя Ника – разве это не огромное счастье? Огромное!»

О, Мориц показывал себя! Он работал не только на стройке, но и над досрочным освобождением лучших рабочих.

Разделённая расстоянием и событиями, Ника узнала, что вскоре Мориц перевезён в больницу с диагнозом: две каверны и туберкулёз горла. Он уже с трудом говорил. Она узнала, что за Морицем самозабвенно, горестно ухаживала жена, вызванная его начальством, оставившая сына на попеченье старшей сестры его и друзей. Она не отходила от умирающего ни на час, до самой его смерти. Долго не было вестей о Евгении Евгеньевиче, но когда пришёл ответ от его сестры на запрос Ники (адрес которой он ей – «на всякий случай» – оставил), Ника залилась плачем: сестра его сообщала, кратко, что он умер – в лагере, – и ни слова о его изобретении!.. Но и далее не услыхали никогда о его блестящем транспортном изобретении. Но потому, что оно не было введено в жизнь, можно было думать, что или всё же была ошибка в его расчётах… или что изобретение это вместе с моделью погибло. Погибла – в одной из лагерных перебросок при обыске – и поэма Ники, ею почти доконченная.

На всю жизнь будет памятна ночь, когда, лёжа в женском бараке (многие на полу, сняв с нар жидкий матрасик), их разбудил хриплый от усталости, но громкий от волнения голос диктора, объявлявший небывалую весть – капитуляцию Германии! Женщины вскакивали, как в бреду, кидались друг к другу, обнимались, крича: «Домой, домой!»

Кто из них спал в ту ночь?

Сколько надежд, какая невероятная радость! В самих словах было колдовское звучание… через них открывалось будущее. Тает лагерь! Размыкаются оковы… Жизнь распахивалась, силы удесятерялись! Эту ночь не забыть вовек! Как хорошо, что она была… Это была целая новая маленькая жизнь…

Бедные женщины! Месяцы шли, превратились в годы, ни один срок не дрогнул, никто не был выпущен, лагерь проглотил эту весть, как акула, и равнодушно продолжал жить, как до неё…

…И вот Ника – за отказ сожительствовать с начальником штаба колонны – послана в прачечную. Из 75 штук белья по норме (плохо стирая, спутницы её вырабатывают и полторы, и две нормы), – считая грехом стирать плохо, – вырабатывает в день не более 55 штук, в поте лица. Но целиком уйти в этот пот – не выходит. Остаётся остаток души, парящей над грязным бельём, – и Ника пишет в воздух по-английски поэму «Близнецы» о Джозефе Конраде и Александре Грине. «Здорово получается»… – говорит она себе радостно и трёт крепче грязь о стиральную доску. И по руке её из вышвырнутой кучи белья – прикипевшего? – ползёт оголтелая вошь.

There was a Polish sailor – Once

He came to English shore,

And as his fairy story runs

He left it nevermore…

К вечеру пять четверостиший – и счастье…

Удивительно! Нацело от белья, пара, вшей отдирает её ритм стиха! Руки трут, а душа подымается над корытом.

Time went. Не changed the mast for the desk

He wrote romantic stories.

They undervent the strictest test,

His English style is glorious.

Правда рождения из себя этих строк – дело не мгновенного постижения, строки не летят к ней как птицы, а кружатся, реют, бьются, как в облаках – зарницы, но сердце ими согревается, точно в луче солнца, – и так вдруг легко жить на свете…

А двенадцать лет спустя, окончив свой десятилетний срок, попав, у сына Серёжи полтора года прожив, на вечную ссылку, Ника жила вдвоём с дорожной спутницей, полюбившейся, в маленькой комнатке, в нетопящейся пристройке. (Хозяин сложил, не умея, печурку кирпичную и, пожалев постояльцев, потому что печка грела вспышками, ненадёжно, – завалил каморку снаружи – соломой.) Ника проснулась в минуту, когда спутница, за чтением уснувшая, держит руку на вершок от наклонившегося лампового стекла. Миг – и вспыхнет пожар, – конурка посреди соломы. Ника не пожалела спутницу: разбудила, пояснив, в чём дело, та обещала больше не засыпать, – но это было не в её власти, на следующую ночь она снова уснула, не потушив лампу, – а требовать от неё, чтобы она, придя с работы, не читала, – от неё, всю жизнь свою до последних лет связанную с книгами, отнять у неё её единственное утешение после трудного физического дня, было бесчеловечно. И, поразмыслив о положении их сеном окружённой избушки, Ника стала выдумывать нечто, что могло помочь ей, Нике, не спать до мига засыпания спутницы, – что-то увлекательное вне мер. И такое нашлось: она будет ночами переводить ту давнюю поэму о Конраде и Грине – на русский. Труднее и увлекательнее ничего не могло быть. И с первой полночи сторожевой ей удались первые строчки, ставшие следующими:

Приплыл из Польши раз матрос

К английским берегам

И, говорят, как в землю врос,

Навек остался там.

Время освобождения приближалось, и странно! силы не падали. Они уже, должно быть, нацеливались на трудности (возможные) вхождения в жизнь – неизвестную – там, на воле, идущую жизнь, послевоенную. Далеко позади были месяцы и годы метания её о Серёже, – когда она шла бы и шла – за его адресом, – сын был жив – кто же знал тогда, что через почти полтора года после рождения внучки ей придётся уехать от сына в Сибирь на вечное поселение?

Приложение

Из тетради Ники

Арсению Этчину

Пролог

Мне тяжело. Но знаю, что минует,

Луна заходит, солнце всходит вновь.

И в свете памяти уж завтра будет всуе

Потухши угли раздувать любовь.

О как верны нам Время и Пространство,

В них так согласно клонится печаль,

Шепнёшь «о даль» – а эхо вторит «странствуй»,

Вздохнёшь «давно», а эхо вторит – «даль»…

О, всё пройдёт! Не это ль изреченье

Девизом в хладный лунный ветр кричать,

Не пурпур твой затмит луны виденье,

Творца Экклезиастова печать?

О мудрый ты! От