Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

что он решил по поводу своего завещания. Я предупредил его, что он может этим испугать их. „Это ничего не значит, брат мой, — заверил я его, — это обычные явления, связанные с этой болезнью“.

„Возможно, брат мой, — согласился он, — <…> только мысль о той утрате, которую понесете Вы, и этот несчастный человек, и эта несчастная женщина (он имел в виду своего дядю и свою жену); обоих их я совсем по-особому люблю, и я убежден, что им будет необычайно тяжело потерять меня; утрата эта, разумеется, будет велика для Вас и для них. Я думаю также об огорчении многих хороших людей, любивших и уважавших меня при жизни и от общества которых я, конечно, не отказался бы, если бы это от меня зависело. И если мне суждено уйти из жизни, то я прошу, мой брат, Вас, который их знает, засвидетельствовать им, что я питал к ним привязанность вплоть до этого последнего предела моей жизни“. <…>

Вслед за тем он осведомился, как они себя чувствуют. Я сказал: „Достаточно хорошо для такого серьезного положения“. „Да, — сказал он, — пока еще хорошо, до тех пор, пока у них есть еще небольшая надежда, но когда я полностью лишу их ее, то Вам, мой друг, будет стоить больших усилий удержать их“. <…>

Обратившись ко мне, он сказал: „Брат мой, которого я так люблю и которого я избрал среди стольких других людей для того, чтобы возобновить с ним ту добродетельную и чистосердечную дружбу, обычай которой из-за разных пороков давно уже утрачен среди нас настолько, что в памяти древности от него осталось только несколько старых следов, — прошу Вас, в знак моей любви к Вам, быть преемником моих книг, которые я Вам дарю; это небольшой подарок, но он исходит от чистого сердца и очень подходит Вам при Вашей любви к наукам“. <…>

А затем, обращаясь уже ко всем троим, он благодарил Бога за то, что, находясь в таком тяжелом положении, он мог иметь около себя самых дорогих ему на свете людей. Он говорил, как приятно ему видеть это собрание четырех, столь единодушных и объединенных между собой дружбой людей; собрание, которое, на его взгляд, доказывает, что мы все любили друг друга, один ради другого. И, поручив нас друг другу, он продолжал: „После того как я привел в порядок свои дела, мне остается еще подумать о своей совести. Я христианин, католик, таким я жил и таким хочу закончить свою жизнь. Пригласите священника, ибо я не хочу пренебречь этим последним долгом христианина“. <…>

К вечеру, при ясном сознании, он стал все больше походить на покойника; когда я сел ужинать, он велел меня позвать, это была уже только тень человека <…> С большим очень усилием он оказал мне: „Брат мой, друг мой, да будет Богу угодно, чтобы я действительно узрел те образы, которые посещают меня“. Подождав некоторое время, пока он молчал и издавал болезненные стоны, пытаясь заставить себя говорить, ибо язык стал уже ему плохо повиноваться, я спросил его: „Каковы эти образы, брат мой?“ „Они значительны, значительны!“ — ответил он. „Никогда еще не случалось, — продолжал я, — чтобы я не принимал участия в тех мыслях, которые приходили Вам в голову, не хотите ли Вы, чтобы я и теперь наслаждался этим?“ „Я бы с радостью, — ответил он, — но не могу, брат мой, они чудесны, бесконечны и несказанны“. На этом разговор прервался, ибо он не в силах был более продолжать его. <…>

Будучи уже совсем на пороге смерти, он услышал плач своей жены. Он позвал ее и сказал: „Мое подобие, Вы напрасно заранее мучаете себя, разве Вы не хотите пожалеть меня. Приободритесь! Конечно, я больше страдаю не от своих болей, а от того, что вижу, как Вы страдаете, и это естественно, ибо страдания, которые мы ощущаем в себе, не мы собственно испытываем их, а некие вложенные в нас Богом чувства“. <…>

Когда она отошла от него, он обратился ко мне: „Конечно, конечно, — отвечал он, — я имею место, но не то, которое мне нужно“, и затем, договаривая до конца, должен сказать: „Во мне больше нет жизни“. „Бог скоро даст Вам лучшую“, — сказал я. „Ах, если бы я уже был там, брат мой, вот уже три дня, как я рвусь отправиться в этот путь“.

Во время этих терзаний он часто подзывал меня к себе только для того, чтобы убедиться, что я нахожусь около него. Под конец он стал несколько успокаиваться, что еще более вселило в нас надежду на лучшее, так что я, выйдя из комнаты, радовался по этому поводу вместе с его женой. Но спустя примерно час, в течение которого он раз или два подзывал меня, он глубоко вздохнул и скончался около трех часов утра, в среду восемнадцатого августа тысяча пятьсот шестьдесят третьего года, прожив 32 года 9 месяцев и 17 дней»[227].

Письмо Монтеня, наследника рукописей Ла-Боэси, — г. де Мену, военачальнику и бывшему канцлеру Франции

Замок Монтень, сего 30 апреля 1570

«В соответствии с этим, так как я больше всего на свете любил покойного господина Ла Боэси, величайшего, на мой взгляд, человека нашего времени, то я счел бы тяжким нарушением моего долга, если бы я сознательно допустил исчезновение столь выдающегося имени, как его, допустил бы забвение памяти, столь достойной внимания, если бы я не попытался путем издания воскресить эти вещи и вдохнуть в них жизнь»[228]

В схватке между смертью и нами нет места притворству

Обоих мыслителей волновали вопросы, что будет с человеком за той границей, где кончается жизнь и начинается смерть? Почему он боится переступить через эту черту? Отчего, сознавая неизбежность смерти, отчаянно отталкивает даже саму мысль о ней?

В трактате «О жизни» Толстой попытался объяснить это состояние страха перед трагической неизбежностью.

«То чувство, — писал он, — которое выражается в людях страхом смерти, есть только сознание внутреннего противоречия жизни; точно так же, как страх привидений есть только сознание болезненного душевного состояния.

„Я перестану быть — умру, умрет всё то, в чем я полагаю свою жизнь“, говорит человеку один голос; „я есмь“, говорит другой голос, „и не могу и не должен умереть. Я не должен умереть, и я умираю“» (26, 400–401).

Так, по убеждению Толстого, мыслит тот, в ком