Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

В этих страданиях писателю помогал его разум, его сложившиеся к этому времени представления о жизни, смерти, бессмертии:

— духовное начало в человеке бессмертно (смерть Ванечки была для него «в гораздо большей степени проявление Бога, привлечение к Нему», чем смерть брата Николеньки, и он объяснял это неготовностью мира принять «лучших», но «пробовать» дóлжно; Ванечка и есть тот «лучший» посланник Бога, который пришел в мир преждевременно);

— смерти нет, а есть ряд изменений (Толстой не знал, какова суть этих изменений, и был уверен, что этого никто не знает и вряд ли когда узнает, а потому ломать голову понапрасну относительно того, что ждет нас за порогом смерти, не следует);

— телесную смерть Маши он воспринял, как ему казалось, спокойно, ибо это «событие в области телесной и потому безразличное»;

— смерть есть переход «к истинной, внепространственной и вневременной жизни».

Последние слова «к истинной, внепространственной и вневременной жизни» прозвучали загадочно. Что сие означало? Об этом речь пойдет чуть позже.

В середине 1880-х годов Толстой в «Записках сумасшедшего» описал пережитый им в конце шестидесятых годов арзамасский ужас смерти:

«Чисто выбеленная квадратная комнатка. Как, я помню, мучительно мне было, что комнатка эта была именно квадратная. Окно было одно, с гардинкой — красной. <…> Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал. Куда я везу себя. От чего, куда я убегаю? — Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я, вот он, я весь тут. <…> „Да что это за глупость, — сказал я себе. — Чего я тоскую, чего боюсь“. — Меня, — неслышно отвечал голос смерти. — Я тут. Мороз подрал меня по коже. Да, смерти. Она придет, она вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог испытывать того, что испытывал, тогда бы я боялся. А теперь я не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, и вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. <…>. Kpacный огонь свечи и размер ее, немного меньше подсвечника, всё говорило то же. Ничего нет в жизни, а есть смерть, а ее не должно быть. <…> Надо заснуть. Я лег было. Но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотрел на спящих, еще раз попытался заснуть, всё тот же ужас красный, белый, квадратный» (26, 469–470).

Пятью-шестью годами раньше, на рубеже 1870–80-х годов, Толстой в «Исповеди», признав свой страх перед смертью, определил главную задачу своего существования — найти смысл жизни, над которым смерть была бы не властна.

В повести об Иване Ильиче (1886) смерть стала предметом раздумий умирающего героя, и важен итог, к которому он пришел. В те мгновения, когда шла последняя минута его жизни, кто-то сказал над ним:

«Кончено!» «Он услыхал эти слова и повторил их в своей душе. „Кончена смерть, — сказал он себе. — Ее нет больше“. Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер» (26, 113).

Для него страх перед смертью исчез в тот момент, когда он понял, что жизнь прошла мимо, но есть другая жизнь — духовная, она проснулась в нем, и смерть не властна над ней.

Такое понимание проблемы заметно отличается от того настроения и тех суждений, которые владели Толстым в молодости. При известии о смерти поэта-любомудра Н. В. Станкевича он писал:

«Никогда никого я так не любил, как этого человека, которого никогда не видел, — писал Толстой в письме к А. А. Толстой о рано умершем русском поэте и мыслителе. — Что за чистота, что за нежность! что за любовь, которыми он весь проникнут, и такой человек мучился всю жизнь и умер в мученьях…» (60, 274).

А в другом письме вопрошал:

«И зачем? за что? мучилось, радовалось и тщетно желало такое милое, чудное существо. Зачем?.. ничем кроме грустью и ужасом нельзя ответить на этот зачем? Тот же зачем звучит и в моей душе на всё лучшее, что в ней есть…» (курсив Толстого. — В.Р.; 60, 272–273).

Подобное состояние души пережил в молодости и Монтень, проведший не один день подле постели умирающего друга Ла-Боэти (у Толстого в текстах чаще встречается Ла-Боэти). Он тоже был поэтом и философом. Несмотря на стоически-возвышенный уход Ла-Боэти из жизни, необычайно человечный и религиозный по духу (он умирал, как умирают святые люди), отчаяние надолго поселилось в душе Монтеня, и только накануне старости отступило.

Мишель Монтень о болезни и смерти друга Ла-Боэси.

Фрагменты из письма к отцу

[14 августа в субботу 1563 г. Ла-Боэси (у Толстого чаще встречается написание Ла-Боэти) подписал Завещание, согласно которому все его рукописи наследовал Мишель Монтень, друг, которого он называл братом. Через четыре дня, в среду, Ла-Боэси умер в возрасте 33 лет. Монтень был рядом с умирающим во все дни тяжелой, как говорили врачи, заразной болезни.]

«В пятницу я ушел от него так же, как и в предыдущие дни, в субботу (за 5 дней до смерти. — В.Р.) я нашел его очень угнетенным. На сей раз он заявил мне, что болезнь его в известной мере заразительная и, кроме того, удручающая и отвратительная; он сказал, что очень хорошо знает мой характер и просит меня приходить к нему так часто, как только я могу. С этого момента я уже больше не оставлял его. <…> В воскресенье у него был сильнейший приступ слабости, и когда он пришел в себя, то сказал, что все у него перепуталось и что он ничего не видел, кроме темной тучи и густого тумана, в котором все носилось в беспорядке, но что весь этот приступ не был неприятным. „Смерть не хуже этого, брат мой“, — сказал я ему по этому поводу. „Но нет ничего худшего“, — ответил он. <…> он попросил меня позвать к нему его дядю и жену, чтобы он мог сообщить им,