Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

не могут ужиться под одной крышей. Сколько я вижу, оба названных мною писателя унесли из житейской толчеи только руки да ноги; душой же и помыслами они погрязли в ней еще глубже, чем когда-либо прежде» (1876, 1, 369 / Кн. 1, 225).

Второй фрагмент, отчеркнутый Толстым, содержал совет Монтеня относительно того, как преодолеть наслаждение, которое человек испытывает, когда его хвалят другие.

«Вспомните человека, который на вопрос, зачем он тратит столько усилий, постигая искусство, недоступное большинству людей, ответил: „С меня довольно очень немногих, с меня довольно и одного, с меня довольно, если даже не будет ни одного“» (1876, 1, 370 / Кн. 1, 225).

В пику великим предшественникам Монтень предложил более высокий мотив Ухода — «переселения» из одной жизни в другую. Ниже цитируемый фрагмент не был отмечен пометкой писателя, но по настроению и содержанию он во многом толстовский.

«Гораздо более здравыми представляются мне соображения тех, кто ищет уединения из благочестия, поддерживая в себе Богом. Они отдают себя Богу, существу бесконечному и в благости и в могуществе; и перед душой открывается необозримый простор для осуществления ее чаяний. И болезни и страдания приносят им пользу, ибо через них они добывают себе вечное здоровье и вечное наслаждение, и даже смерть представляется им желанною, ибо она — переход к этому совершенному состоянию» (Кн. 1, 223).

«Жить для души, для Бога» — так думал герой романа «Анна Каренина» Константин Левин. Эта мысль — частый гость в дневниках и письмах Толстого. Вряд ли о «вечном», но о здоровье Толстой заботился с юности и до глубокой старости. Что же касается добывания «себе… вечного наслаждения», то здесь больше вопросов, чем ответов. Монтеневский гедонизм, даже в его слабо выраженной форме, был чужд Толстому. Он не мог стать счастливым в ситуации, когда вокруг него умирали от голода и нищеты люди. Духовные страдания сопрягались в его сознании с религиозными смыслами, страданиями Иисуса Христа. Через страдание путь лежал к сочувствию, милосердию, всепрощению. И так, полагал он, должно быть всегда, где бы ни жил человек. Толстой в поздний период жизни стыдился быть барином, старался сам себя обслуживать, более тяготел к аскетическому образу жизни, но не был аскетом, а придерживался, как и Монтень, принципа разумной достаточности.

Порою текст главы звучал жестко, непримиримо.

«Иначе говоря: пусть все будет по-прежнему близко нам, но пусть оно не сплетается и не срастается с нами до такой степени прочно, чтоб нельзя было его отделить от нас, не ободрав у нас кожу и не вырвав заодно еще кусок мяса. Самая великая вещь на свете — это владеть собой. Наступил час, когда нам следует расстаться с обществом, так как нам больше нечего предложить ему» (Кн. 1, 220–221).

Цитируемый фрагмент Толстой оставил без пометок. В нем, думается, он почувствовал излишнюю жесткость. Мягкий по натуре, он старался избежать семейного взрыва, колебался относительно ухода из дома, понимая, как это отразится на близких ему людях. И все же жесткость, присутствующая в описании Монтеня, возможно, сказалась при принятии окончательного решения уйти из Ясной Поляны. Ведь не случайно перед уходом он перечитывал именно «Опыты», некоторые главы из этого произведения.

Однако есть «уголок» в сердце Монтеня, в котором нет места суровости и жесткости. С тех пор, как он познакомился с Ла-Боэти, рано умершим другом, дружба стала для него священным событием. Высоко ценил дружбу и Лев Толстой. Оба понимали, что никто из них не стал бы пренебрегать «обязанностями, возлагаемыми на него дружбой и добрыми отношениями, и начисто вычеркнуть их из памяти». Поэтому в уединении, хотя и следовало бы прежде всего помнить о себе, но не до такой степени, чтобы испытывать стыд, глядя людям в глаза.

Обоих волновала и проблема занятости во время уединения. Монтень предлагал избрать такое занятие, которое «не было бы ни слишком хлопотливым, ни слишком скучным», чтобы «оно не превратилось в рабство». Толстой загнул нижний угол страницы, где Монтень размышлял по этому поводу:

— «книжные занятия столь же обременительны, как всё прочее, и столь же вредны для здоровья, которое должно быть главной нашей заботой»; «книги приятны, но если, погрузившись в них, мы утрачиваем, в конце концов, здоровье и бодрость — самое ценное достояние наше — то не лучше ли оставить и их»;

— тому, «кто, усталый и разочарованный, покидает людей, надлежит устроить для себя жизнь согласно правилам разума»:

«распрощаться с любым видом труда, каков бы он ни был»;

«остерегаться страстей, нарушающих наш телесный и душевный покой»;

«избрать для себя тот путь, который ему больше всего по душе»;

с удовольствия заниматься хозяйством, науками, охотой или чем-либо иным, при этом к удовольствию нельзя примешивать усилие;

— нужно предаваться занятиям и заботам лишь настолько, насколько это необходимо, чтобы сохранять бодрость и обезопасить себя от вялости и сонного безделья;

— не заниматься науками «бесплодными и бесполезными», так как «большинство из них создано ради житейской суеты; их следует предоставить тем, кто занят мирскими делами» (см. 1876, 1, 367 / Кн. 1, 224).

В этой части главы Толстой отчеркнул для себя любопытное свидетельство Монтеня относительно его пристрастий к чтению:

«Что до меня, то я люблю лишь развлекательные и легкие книги либо те, которые возбуждают мое любопытство, либо те, которые утешают меня или советуют, как упорядочить мою жизнь и мою смерть» (1876, 1, 368 / Кн. 1, 224–225).

Финальную часть статьи, последних три довольно развернутых предложения, назидательных по сути, Толстой отчеркнул целиком. Предполагаю, что ему показалась важной мысль Монтеня о том, у кого следует учиться мудрости, а у кого нет. Он и сам любил обозначать списки имен тех философов, которые действительно являли собой мудрость, а рядом с этим указывал на тех мыслителей, которые не дотягивали до высоты понимания жизни истинной. Он тоже предлагал своим современникам советы «истинной и бесхитростной философии, а не болтливой и показной».

«Можно ошибаться в уединении так же, как и в обществе подобных себе. Пока вы не сделаетесь таким, перед которым не посмеете отступиться, и пока не будете внушать себе самому почтение и легкий трепет, — observentur species honestae anirao (пусть они запечатлеют в своей душе образцы добродетели. — лат. — В.Р.), — помните всегда о Катоне, Фокионе и Аристиде[220], в присутствии которых даже безумцы старались скрыть свои заблуждения, и изберите их судьями всех