Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Всех людей Монтень разделил на кающихся и не кающихся грешников, одни подлежат осуждению, ибо даже их раскаяние полно «гнили и мерзости», другие заслуживают извинения или прощения.

Возникла оппозиция — Монтень и другие. Она вполне была осознанной. Как бы ни уничижал себя автор «Опытов», он осознавал свою неординарность, свою значимость, ощущал себя незаурядной личностью, а от себя добавим — имел много талантов и достоинств. Видимо, поэтому и возникла тема одиночества на миру.

Ему недоставало признания со стороны современников. «Опыты» оказались им не по зубам, да и в движении эпох слава Монтеня росла постепенно.

Толстой не мог не понять внутреннего состояния души эссеиста. Он, обладавший мировой славой при жизни, ощущал себя одиноким в кругу большой семьи, особенно когда похоронил любимую дочь Машу. Его мучил разлад между ним и женой Софьей Андреевной, холодные отношения с сыновьями… Бесконечная травля официальной прессы, ругательные письма людей разных сословий в его адрес. Конечно, доля их была ничтожна в сравнении с его славой, но именно непонимание тех, кто восставал против него, ранило душу.

Отчеркивая фрагмент текста главы, он разделял сетование Монтеня:

«Бывали люди, казавшиеся миру редкостным чудом, а между тем ни жены их, ни слуги не видели в них ничего замечательного. Лишь немногие вызывали восхищение своих близких.

Как подсказывает опыт истории, никогда не бывало пророка не только у себя дома, но и в своем отечестве. То же и в мелочах. Нижеследующий ничтожный пример воспроизводит все то, что можно было бы показать и на примерах великих. Под небом моей Гаскони я слыву чудаком, так как сочиняю и печатаю книги. Чем дальше от своих родных мест, тем больше я значу в глазах знающих обо мне. В Гиени я покупаю у книгоиздателей, в других местах — они покупают меня. На подобных вещах и основано поведение тех, кто, живя и пребывая среди своих современников, таится от них» (1876, 3, 334 / Кн. 2, 23).

Оба мыслителя близки по тому, как они определяли себя самих с точки зрения проявления в них зла. Злыми они не были, за исключением нескольких случаев.

«За свою жизнь, — писал о себе Монтень, — я допустил несколько грубых и значительных промахов, и не потому, что у меня не хватило ума, но вследствие невезения. В предметах, которыми приходится заниматься, таятся самые невероятные неожиданности — особенно изобилует ими человеческая природа, — немые, никак не проявляющиеся черты, порою неведомые даже самим носителям их, и все это обнаруживается и пробуждается от случайных причин. Если мой разум не смог предвосхитить и заметить их, то я нисколько не виню его в этом; круг его обязанностей строго определен; меня одолевает случай, и если он покровительствует тому образу действий, от которого я отказался, то тут ничем не поможешь; я себя не корю за это, я обвиняю мою судьбу, но не свое поведение, а это вовсе не то, что зовется раскаяньем» (Кн. 2. 28).

Монтень считал, что его жизнь в целом, несмотря на некоторые ошибки, протекала в пределах разумного существования, и он доволен ею.

«Если бы мне довелось прожить еще одну жизнь, я жил бы так же, как прожил; я не жалею о прошлом и не страшусь будущего. <…> Я видел себя в пору первых побегов, затем цветов и плодов, теперь наступила пора увядания. <…> я с еще большей признательностью вспоминаю о долгом счастье прожитой мною жизни. И моя житейская мудрость равным образом остается, возможно, на том же уровне, что и прежде…» (Кн. 2, 28).

«…жил бы так же, как прожил…»

Для Толстого такое суждение было бы немыслимо. И он, если верить ему, не был злым, за исключением 3–4 случаев. Но в нем никогда не было самоуспокоенности, той, которая присуща была некоторым дворянам и буржуа, в том числе и Монтеню. Жизнь — это постоянный духовный рост, извечная схватка Разума с Властью тьмы. Это нравственное самоусовершенствование и неустанное движение к идеалу Христа.

Финал главы «О раскаянии» завершился необычной темой — «Старость и сладострастие». Толстой отчеркнул почти все, что Монтень написал по этому поводу.

Этой теме предшествовало категоричное заявление Монтеня относительно того, что он не выносит «тех приступов раскаяния, которые находят на человека с возрастом».

«Тот, — писал Монтень, — кто заявил в древности, что он бесконечно благодарен годам, ибо они избавили его от сладострастия, держался на этот счет совсем иных взглядов, чем я: никогда я не стану превозносить бессилие за все его мнимые благодеяния» (Кн. 2, 28).

Толстой целиком в этом случае поддержал Монтеня, отчеркнув фрагмент текста и подчеркнув в нем предложение, точное по смыслу и яркое по сравнению:

«Я не вижу, чтобы он (раскаявшийся в старости блудник. — В.Р.) занимался чем-либо таким, чем не занимался тогда, как не вижу и того, чтобы он стал проницательнее. И если это — выздоровление разума, то как же оно для нас бедственно! До чего ничтожно лекарство, исцеляющее посредством болезни!» (Последнее предложение подчеркнуто Толстым. — В.Р.; 1876, 3, 346 / Кн. 2, 30).

Развивая свою мысль далее, Монтень увещевал пожилых безумцев, оказавшихся во власти могучей силы сладострастия. Толстой отчеркнул сам вывод и в нем особо выделил мысль о роли разума в схватке с тиранией тела:

«Нужно, чтобы Бог пребывал в нашем сердце. Нужно, чтобы совесть совершенствовалась сама собой благодаря укреплению нашего разума, а не вследствие угасания наших желаний. Сладострастие как таковое не становится бесцветным и бледным, сколь бы воспаленными и затуманенными ни были созерцающие его глаза» (Толстой подчеркнул заключительную часть второго предложения. — В.Р.; 1876, 3, 347 / Кн. 2, 30–31).

В художественном творчестве Толстого раскаявшихся героев много, среди них представители разных социальных групп: Нехлюдовы («Юность» и «Воскресение»), Наташа и князь Андрей, Вронский и Анна, Никита из «Власти тьмы», Федосья, жена Тараса из «Воскресения», и т. д.

Создатель «диалектики души», Толстой использовал раскаяние как одну из форм духовного пробуждения человека. С раскаяния начиналось великое преображение души — «рождение духом».

Сам Толстой часто обращался к исповедальной форме («Исповедь», Дневники). Для него момент раскаяния всегда был связан с самоочищением, движением души к Богу.

Думается, он был странно удивлен, когда Монтень, по существу, заявил, что ему не в чем раскаиваться, что его поступки были продиктованы желанием, и оно, как правило, было согласовано с рассудком. А если что-то и было