Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

«Меня осуждают, мне неприятно, тяжело, — писал Амиель. — Как избавиться от этого неприятного чувства? Прежде всего смирением: когда знаешь свою слабость, не будешь сердиться за то, что другие указывают на нее. Это нелюбезно с их стороны, но они правы. Потом рассуждением: в том, что в конце концов останешься все-таки тем, чем был, и если слишком уважал себя, то приходится только изменить о себе мнение. Главное же — прощением: есть только одно средство не ненавидеть тех, которые делают нам зло и обиды, — это делать им добро; если и не переменишь их, то зато себя обуздаешь» (курсив Льва Толстого; 45, 172).

Истоки гнева — в забвении человеком Бога, в культе ненависти и насилия. Вместо доброжелательного отношения к людям, поиска ненасильственных форм общения с рядом живущими — отчужденность от своей божественной природы и незнание путей, выводящих из тьмы пагубной страсти к источнику света, «живой воде». Истоки гнева — в низкой духовной культуре человека.

О сучке в глазе брата твоего и некоторых особенностях повествовательной манеры Монтеня

«И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего,

а бревна в твоем глазе не чувствуешь?»

Матфей, глава VII, ст. 3

Монтень писал о низкой культуре человека сдержанно, но правдиво. Он констатировал факт невежества человека, пребывающего в высокомерии и зазнайстве, подмечающего сучок в глазу ближнего, а в своем глазу бревна не замечающего. Эта мысль была близка Льву Толстому, он избрал ее одним из эпиграфов к роману «Воскресение» и, естественно, не мог не остановить на ней своего внимания при чтении главы «В защиту Сенеки и Плутарха». В отчеркнутом Толстым фрагменте его интерес мог быть связан с вариативным истолкованием евангельского изречения и самопризнанием Монтеня в потребности постоянной работы над собой:

«Как я уже говорил в другом месте, не следует судить о том, что возможно и что невозможно, на основании того, что представляется вероятным или невероятным нашим чувствам, и грубая ошибка, в которую впадает большинство людей <…> состоит в том, что они не хотят верить тому, чего не смогли бы сделать сами или не захотели бы сделать. Всякому кажется, что он совершеннейший образец природы, что он — пробный камень и мерило для всех других. Черты, не согласующиеся с его собственными, уродливы и фальшивы. Какая непроходимая глупость! Что касается меня, то я считаю множество людей стоящими значительно выше меня, особенно мужей древности; и, хотя ясно сознаю свою неспособность следовать их примеру, стараюсь все же не упускать их из виду, пытаюсь разобраться в причинах, поднимающих их на такую высоту, и иногда мне удается найти у себя слабые зачатки таких же свойств» (1876, 3, 195–196 / Кн. 1, 644).

Проблемам нравственного содержания, а не особенностям ораторского искусства была посвящена глава «Об искусстве беседы». Обоснованием такого подхода, которого придерживался и Лев Толстой, было понимание того, что именно в «беседе», то есть в непосредственном общении человека с другим человеком проявляются все особенности участвующих в диалоге личностей. Отсюда раздумья Толстого над сущностью спора, реакцией человека на чужие слова и чужое сознание (вспомним любимое Толстым стихотворение Тютчева «Silentium»), призывы писателя к смирению перед гордыней, бичевание им словоблудия и небрежения в словоупотреблении, которое порождало зло и ненависть. Созвучность позиций Монтеня и Толстого в этих вопросах всегда давала о себе знать, и в трудные минуты жизни русский писатель, возвращаясь к чтению «Опытов», находил в них отдохновение для души, своды одиночества размыкались.

В главе «Об искусстве беседы» Толстой отчеркнул те фрагменты, которые оказались созвучными христианской этике.

Возле одного из них (см. ниже) он поставил отчерк и знак NB (отметь: хорошо!). В данном случае такого рода пометка указывала не только на приятие Толстым самой сути прозвучавшей проблемы, но и восхищение самой формой, в которой она была высказана. Монтень использовал иронию, скорее даже сарказм, чтобы подготовить читателя к восприятию основной мысли Платона. Она заключалась в том, что человек, прежде чем выносить приговор другим или осуждать кого-то, должен сначала заглянуть себе в душу, проанализировать суть собственных мыслей и поступков:

«правда, почему мы без всякого раздражения видим человека кривобокого, косолапого — и не можем не прийти в ярость, встретившись с человеком, у которого ум вкривь и вкось? Источник этого неправедного И гнева — не столько провинность, сколько сам судья. Будем всегда помнить изречение Платона: „Если что-нибудь по-моему не здорово, то не потому ли, что это я не здоров? Не сам ли я в этом виноват? Нельзя ли мой упрек обратить против меня самого?“ Слова — божественно мудрые, бичующие самое» (4, 23 / Кн. 2, 138).

Содержание другой пометки вытекало из предыдущей и также было оформлено в изящную форму монтеневского стиля. Мысль «Не осуждай» несомненна для автора, но она совершенно далека от обывателя (в тексте это «мы»), который продолжал бы утешать себя тем, что то, что он осуждает в других, к нему не относится. А далее следует авторский сарказм: не видя своих недостатков, обыватель с «бесстыдством» потешается над другими людьми, а в итоге получается так, что «сто раз на день смеемся мы над самими собой». Таков смысл фрагмента, отчеркнутого Толстым.

«На затылке y нас нет глаз. Сто раз на день смеемся мы над самими собой по поводу того, что подмечаем у соседа, в другом осуждаем те недостатки, которые еще нагляднее в нас самих, где мы ими же восхищаемся с удивительным бесстыдством и непоследовательностью» (1876, 4, 24 / Кн. 2, 138).

«Весь мир — это вечные качели»

Из «Опытов» Монтеня

Приведенные выше два примера примечательны тем, что они помогают понять, почему Толстой мало цитировал Монтеня в своем собрании афористики. У русского писателя была определенная установка: о самом главном повествовать так, чтобы это было понятно каждому человеку. Монтеневский стиль — это пересечение многих сфер (смысловых линий) в одном пространстве. Он довольно сложен для восприятия.

Монтень, родоначальник жанра эссе, понимал, что его «Опыты» нечто такое, чего до него не было. На протяжении всего опуса он постоянно обращался к проблеме своего литературного мастерства. Как правило, самокритично смотрел на себя как писателя, но не самоуничижался до такой степени, чтобы мыслить себя вне художества. Оно в нем было, и стало основой рассказов о собственной жизни, проведенной в переживаниях, раздумьях, общении как с жившими до него мыслителями и писателями (особенно древними), так и