Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

«Если добродетель ярче сияет благодаря борьбе противоположных стремлений, то значит ли это, что она не может обойтись без порока и что своей ценностью и почетом она обязана ему?» (Кн. 1, 368).

Действительно, может ли добродетель обойтись без пороков?

Монтень относил себя к категории людей, которых судьба защитила от борьбы с пороками. Иное дело Толстой. Он сам весь борьба, до конца жизни бичевал себя за те или иные недостатки, а то и пороки. Исповедальным умиротворенным словам Монтеня, приведенным в начале этой главки, противостоит толстовская «Исповедь», в которой во всей полноте прозвучала гипертрофированная совестливость русского писателя, обличившего себя чуть ли не во всех смертных грехах. Правда, в старости, когда мудрость восторжествовала над эмоциями, он признался, что злым никогда не был, за исключением 3–4 случаев.

Души двух гениев — хранительницы Божеского и Человеческого, и это не могло не сказаться на понимании ими фундаментальных проблем жизни человечества.

О раскаянии, или о том, как «два рода людей не понимают, не могут понять друг друга»

В главе «О раскаянии» на полях страницы 348 рукою Льва Толстого сделана запись:

«Замечательная глава по своей антирелигиозности. Суждения его верны для человека плотского лишенного духовной жизни и [совершенно ошибочны] для духовного. Вот как эти два рода людей не понимают, не могут понять друг друга» (1876, 3, 348 / Кн. 2, 31; синтаксис подлинника).

Л. Н. Толстой. 1907 г.

В чем же суть этой записи? Замечание примечательно и указывает на то, что не всегда и не во всем срабатывало родство душ. Были разногласия, и они носили принципиальный характер. О некоторых несовпадениях во взглядах Монтеня и Толстого уже шла речь. Теперь же наступил момент рассказать о главном противостоянии двух философов-моралистов.

Конечно, они по-разному относились к раскаянию.

Монтень, рассуждая о раскаянии, исходил из собственного опыта. Он соглашался с тем, что «порок оставляет в душе раскаяние, которое, постоянно кровоточа, не дает нам покоя» (Кн. 2, 20). И далее, отметив степень горечи раскаяния, сосредоточил внимание читателя на типологии пороков. Толстому показались эти мысли интересными, он отчеркнул их на полях страницы:

«Ибо рассудок, успокаивая другие печали и горести, порождает горечь раскаяния, которая тяжелее всего, так как она точит нас изнутри; ведь жар и озноб, порожденные лихорадкой, более ощутительны, чем действующие на нас снаружи. Я считаю пороками (впрочем, каждый из них измеряется своей меркой) не только то, что осуждается разумом и природой, но и то, что признается пороком в соответствии с представлениями людей, пусть даже ложными и ошибочными, если законы и обычай подтверждают такую оценку» (1876, 3, 329 / Кн. 2, 20–21).

Обратил внимание Толстой (отчеркнул на полях фрагменты текста; см. далее) и на акцент, сделанный Монтенем в связи со степенью искренности раскаявшегося человека. Высказав мысль о том, что

«раскаяние только тогда возьмет верх над грехом, если перевесит его на чаше весов»,

Монтень указал на возможный обман, когда благочестие облачено «в пышный наряд»:

«Я считаю, что нет ни одного душевного качества, которое можно подделать с такою же легкостью, как благочестие, если образ жизни не согласуется с ним: сущность его непознаваема и таинственна, внешние проявления — общепонятны и облачены в пышный наряд» (1876, 3, 341 / Кн. 2, 27).

Собственно, вот и все, что касается раскаяния как состояния души человека. Вопросы: что такое раскаяние, насколько оно важно для человека, каковы его последствия — не были даже поставлены.

Мишель Монтень

Монтень избрал иной путь раздумий. Он преподнес урок мудрого обывателя. Коли человеку дан разум, так он и должен полагаться прежде всего на него. Монтень сослался на собственный опыт. Толстой внимательно отнесся к этим откровениям француза, о чем свидетельствовали многочисленные отчеркивания в тексте главы.

Никто, даже друзья с похвалой или критикой, не способны были вывести Монтеня из духовного равновесия, ибо для него всегда значимы были собственные законы, его «собственная судебная палата», по сути, совесть, и Толстому, отчеркнувшему текст, в котором об этом шла речь, близка была подобная позиция французского моралиста:

«Но, говоря по совести, я частенько обнаруживал и в их порицаниях и в их восхвалениях такое отсутствие меры, что не допустил бы, полагаю, ошибки, предпочитая впадать в ошибки, чем проявлять благоразумие на их лад. Нашему брату, живущему частною жизнью, которая на виду лишь у нас самих, особенно нужно иметь перед собой некий образец, дабы равняться на него в наших поступках и, сопоставляя их с ним, то дарить себе ласку, то налагать на себя наказание. Для суда над самим собой у меня есть мои собственные законы и моя собственная судебная палата, и я обращаюсь к ней чаще, чем куда бы то ни было. Сдерживая себя, я руководствуюсь мерою, предуказанной мне другими, но, давая себе волю, руководствуюсь лишь своей мерою» (1876, 3, 331 / Кн. 2, 21).

Противопоставив жизнь Александра Македонского жизни Сократа, Монтень пришел к выводу: «Ценность души определяется не способностью высоко возноситься, но способностью быть упорядоченной всегда и во всем» (Кн. 2, 23). Монтень считал, что он обладал именно такой способностью:

«Что до меня, то я не ощущаю никакого сотрясения от толчка; я почти всегда пребываю на своем месте, как это свойственно громоздким и тяжеловесным телам. Если я и оказываюсь порой вне себя самого, то все же нахожусь всегда где-то поблизости. Мои порывы не уносят меня чересчур далеко. В них нет ничего чрезмерного и причудливого, и мои увлечения, таким образом, нужно считать здоровыми и полноценными» (Кн. 2, 25).

«Всему, что я делаю, я, как правило, предаюсь всем своим существом и, пустившись в путь, прохожу его до конца: у меня не бывает ни одного душевного побуждения, которое таилось бы и укрывалось от моего разума; они протекают почти всегда с согласия всех составных частей моего „я“, без раздоров, без внутренних возмущений, и если они бывают достойны порицания или похвалы, то этим обязаны только моему рассудку, ибо если он был достоин порицания хоть однажды, это значит, что он достоин его всегда, так как, можно сказать, от рождения он неизменно все тот же: те же склонности, то же направление, та же сила. А что касается моих воззрений, я и теперь пребываю в той же точке, держаться которой положил себе еще