Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

«Другие творят человека; я же только рассказываю о нем и изображаю личность, отнюдь не являющуюся перлом творения, и будь у меня возможность вылепить ее заново, я бы создал ее, говоря по правде, совсем иною. Но дело сделано, и теперь поздно думать об этом. Штрихи моего наброска нисколько не искажают истины, хотя они все время меняются, и эти изменения необычайно разнообразны. Весь мир — это вечные качели. Все, что он в себе заключает, непрерывно качается: земля, скалистые горы Кавказа, египетские пирамиды, — и качается все это вместе со всем остальным, а также и само по себе. Даже устойчивость — и она не что иное, как ослабленное и замедленное качание. Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру его таким, каков он предо мной в то мгновение, когда занимает меня. И я не рисую его пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении, и не в движении от возраста к возрасту или, как говорят в народе, от семилетия к семилетию, но от одного дня к другому, от минуты к минуте. Нужно помнить о том, что мое повествование относится к определенному часу. Я могу вскоре перемениться, и не только непроизвольно, но и намеренно. Эти мои писания — не более чем протокол, регистрирующий всевозможные проносящиеся вереницей явления и неопределенные, а иногда и противоречащие друг другу фантазии <…> иногда я противоречу себе самому, но истине <…> я не противоречу никогда<…>

Я выставляю на обозрение жизнь обыденную и лишенную всякого лоска, что, впрочем, одно и то же. Вся моральная философия может быть с таким же успехом приложена к жизни повседневной и простой, как и к жизни более содержательной и богатой событиями: у каждого человека есть все, что свойственно всему роду людскому.

Авторы, говоря о себе, сообщают читателям только о том, что отмечает их печатью особенности и необычности; что до меня, то я первый повествую о своей сущности в целом, как о Мишеле де Монтене, а не как о филологе, поэте или юристе» (Кн. 2, 19–20).

«Повествую о своей сущности в целом». Такова главная особенность художественного творчества. Универсализм воссоздания жизни человека. Эссе — «художество» вокруг себя самого. Монтень, собственно, так и поступал. Помещая авторский образ в повествование, он акцентировал внимание на себе как человеке самом обыкновенном, что-то близкое к «середняку».

Описав в подробностях свою внешность, свои болезни, Монтень также в подробностях рассказал о своем детстве, трудностях учебы, дружбе с Ла-Боэти, об особенностях восприятия разных событий и окружающих его людей, поведал о сильных и слабых сторонах своей личности, страстях к научным знаниям, искусству и многом другом. Все это раскрывалось часто через описания жизненных ситуаций, иногда напоминавших мини-новеллы.

Но лейтмотивом всего повествования «Опытов» стала мысль Монтеня о том, что он не беллетрист, а ученый.

«Сочинять книги без знаний и мастерства не означает ли то же самое, что класть крепостную стену без камней, или что-либо в этом же роде? Воображение музыканта направляется предписаниями искусства, мое — прихотью случая. Но применительно к науке, которая меня занимает, за мной, по крайней мере, то преимущество, что никогда ни один человек, знающий и понимающий свой предмет, не рассматривал его доскональнее, чем я — свой, и в этом смысле я самый ученый человек изо всех живущих на свете; во-вторых, никто никогда не проникал так глубоко в свою тему, никто так подробно и тщательно не исследовал всех ее частностей и существующих между ними связей и никто не достигал с большей полнотой и завершенностью цели, которую ставил себе, работая. Чтобы справиться с нею, мне потребна только правдивость; а она налицо, и притом самая искренняя и полная, какая только возможна» (Кн. 2, 19–20)

Видимо, Монтень и сам до конца не сознавал, что стал родоначальником нового жанра в литературе, в котором удивительным образом оказались связанными в один узел разные стихии знаний и способностей человека.

Толстой в период создания «Войны и мира» поставил перед собой ту же задачу, что и Монтень: создать жанр, в котором произошел бы органичный синтез истории и искусства, сиюминутного и вечного, обыденного и возвышенного, мир предстал бы в единстве Быта и Бытия. И он сумел достичь желаемого результата, создав жанр романа, в котором история и искусство слились воедино.

Стремление Монтеня отобразить жизнь в ее полноте и целостности, создать такую духовную сферу, где пересекались бы разные миры и разные судьбы, где властвовала бы свободная стихия языков и фактов, нашло свое выражение и в языке «Опытов».

«Мы, — писал он в главе „О речи живой и о речи медлительной“, — говорим об иных сочинениях, что от них несет маслом и лампой, так как огромный труд, который в них вложен авторами, сообщает им отпечаток шероховатости и неуклюжести. К тому же стремление сделать как можно лучше и напряженность души, чрезмерно скованной и поглощенной своим делом, искажают ее творение, калечат, душат его, вроде того, как это происходит иногда с водой, которая, будучи сжата и стеснена своим собственным напором и изобилием, не находит для себя выхода из открытого, но слишком узкого для нее отверстия» (Толстой отчеркнул первое предложение; 1876, 1, 53 / Кн. 1, 39).

Русский писатель создал немало великолепных поэтических картин мира, был мастером воссоздания внутренних переживаний человека, и они вошли в золотой фонд русской литературной словесности. Одновременно с этим, любя народный, со всеми шероховатостями, язык, он использовал его разговорные особенности не только в индивидуальной речи героев, но и в авторском повествовании. Читателю хорошо известен и толстовский синтаксис, порой напоминающий корявые корни дуба. И все это он превращал в магию художества, завораживающую людей разных поколений и разных возрастов.

Подобное чудо, несмотря на сложный синтаксис, при чтении «Опытов» испытывали и читатели многих поколений не только Франции, но и других стран мира.

О добре, добродетели в царстве насилия

Глава «О жестокости» необычна по содержанию.

В ней немало примеров антигуманных отношений между людьми, человеком и природой, но не они стали центром анализа французского моралиста. Не тронули эти примеры и Толстого, знавшего не понаслышке нутро зла и насилия. В стороне от Толстого осталось и исповедальное признание Монтеня, его «несколько слов о себе»:

«Мои друзья нередко называли во мне осмотрительностью то, что в действительности было случайностью, и считали