Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Для Толстого настоящая жизнь человека заключалась в постоянном стремлении к духовному совершенству, в осознании того, что сегодня ты стал чуточку лучше, чем вчера. Весь строй мыслей и определяемых ими поступков был соотнесен с волей Бога (волей Хозяина). Духовное развитие извечно, ибо совершенствованию человека нет пределов.

Для Толстого Монтень предстал в этой главе мудрым обывателем — человеком религиозным, живущим по рассудку, по устоявшимся (или самим человеком выработавшим их для себя) правилам жизни. Жизнь Монтеня — это жизнь философа житейски организованного бытия, прагматически настроенного мыслителя, удивительно стойкого и статичного в своих убеждениях.

Житейская мудрость Монтеня была притягательной, очень понятной и человечной. К ней иногда тянулась душа русского писателя, преисполненная молний и раскатистых ударов грома в стане духовных поисков и открытий. В раздумьях Монтеня много земного, и оно бесконечно любимо, но для Толстого, видимо, не хватало света, идущего от земли к небу и от Бога к человеку.

Обратимся еще раз к словам Толстого на полях страницы 348:

«Замечательная глава по своей антирелигиозности. Суждения его верны для человека плотского лишенного духовной жизни и [совершенно ошибочны] для духовного Вот как эти два рода людей не понимают, не могут понять друг друга» (1876, 3, 348 / Кн. 2, 31; синтаксис подлинника).

Безусловно, весьма поверхностные размышления Монтеня о раскаянии никак не вписывались в религиозный контекст проблемы. Они носили светский характер и указывали на телесные особенности природы человека. Ориентиры духовной жизни, включающей всю глубину понимания сущности раскаяния, оказались в плену рассудочных постулатов. Идея духовного развития не прозвучала вообще, а ее место заняло утверждение: «…жил бы так же, как прожил…».

Вывод, сделанный Толстым, — «Вот как эти два рода людей не понимают, не могут понять друг друга» — сам же писатель и опроверг, поняв все тонкости монтеневской аналитики. Если с разумением относиться к тексту, то исчезают границы непонимания и возникает диалог в веках двух великих гуманистов, двух великих представителей великих народов.

Глава «О раскаянии» заканчивалась раздумьями Монтеня о старости.

О печалях и радостях старости

Каким только метаморфозам не подвергает каждодневно старость — можно сказать, у меня на глазах — многих моих знакомых! Она — могущественная болезнь, настигающая естественно и незаметно.

Мишель Монтень

«…переход от путаницы, страдания к ясности и спокойствию… как будто выросли крылья. Как хорошо, как радостно — я никак не ожидал такого сюрприза! Вот если вы доживете, увидите, как хороша старость».

Лев Толстой

Старость — неизбежная участь каждого человека, и у всех эта пора жизни протекает по-разному. Многие люди оказываются психологически не готовыми к ней. Монтень точно передал переживания и суть поведения обыкновенного человека, оказавшегося в непривычной для него ситуации. Толстой также полагал, что «старость — самая большая неожиданность в жизни».

Обычно уравновешенный в своих раздумьях Монтень, касаясь проблемы сладострастия в старости, буквально огненными штрихами обозначил проблему. Толстому импонировала критика Монтенем позиции старика, который отказывался от сладострастия не по тому, что оно духовно непозволительно в его возрасте, а по причине наличия у него тех или иных болезней. Толстой очеркнул довольно большой фрагмент текста:

«Следует любить воздержание само по себе и из уважения к Богу, который нам заповедал его, следует любить целомудрие. Что же касается воздержания, на которое нас обрекают наши катары и которым я обязан не чему иному, как моим коликам, то это не целомудрие и не воздержание. Нельзя похваляться презрением к сладострастию и победой над ним, если не испытываешь его, если не знаешь его, и его обольщений, и его мощи, и его бесконечно завлекательной красоты. Я знал и то и другое, и кому, как не мне, говорить об этом. Но в старости, как мне кажется, наши души подвержены недугам и несовершенствам более докучным, чем в молодости. Я говорил об этом совсем молодым, но тогда меня неизменно осаживали на том основании, что я безбородый юнец. Я говорю то же самое и сейчас, когда моя сивая борода придает моим словам вес. Мы зовем мудростью беспорядочный ворох наших причуд, наше недовольство существующими порядками. Но в действительности мы не столько освобождаемся от наших пороков, сколько меняем их на другие — и, как я думаю, худшие. Кроме глупой и жалкой спеси, нудной болтливости, несносных и непостижимых причуд, суеверий, смехотворной жажды богатств, когда пользоваться ими уже невозможно, я замечаю у стариков также зависть, несправедливость и коварную злобу. Старость налагает морщины не только на наши лица, но в еще большей мере на наши умы, и что-то не видно душ — или они встречаются крайне редко, — которые, старясь, не отдавали бы плесенью и кислятиной. Все в человеке идет вместе с ним в гору и под гору» (1876, 3, 348 / Кн. 2, 31).

Далее Толстой прервал отчеркивание, и оно знаменательно. Почему? Расскажем чуть далее. Отчерком же он отметил финальный абзац главы «О раскаянии»:

«Каким только метаморфозам не подвергает каждодневно старость — можно сказать, у меня на глазах — многих моих знакомых! Она — могущественная болезнь, настигающая естественно и незаметно. Нужно обладать большим запасом знаний и большою предусмотрительностью, чтобы избегнуть изъянов, которыми она нас награждает, или, по крайней мере, чтобы замедлить развитие их. Я чувствую, что, несмотря на все мои оборонительные сооружения, она пядь за пядью оттесняет меня. Я держусь, сколько могу. Но я не знаю, куда, в конце концов, она меня заведет. Во всех случаях я хочу, чтобы знали, откуда именно я упал» (1876, 3, 349 / Кн. 2, 31).

Как следует из текста, даже Монтень отказался предугадать итог поединка между ним и старостью.

Между двумя отчеркнутыми Толстым фрагментами Монтень дал свою интерпретацию поведению мудрого Сократа перед смертью. Древнегреческий философ, дожив до 70 лет, понимал необходимость ухода из жизни, ибо, полагал Монтень,

«знал, что его блестящему и деятельному уму предстоит в близком будущем ослабеть, а свойственной ему проницательности — померкнуть» (Кн. 2, 31).

Толстому такой подход был абсолютно чужд. Старость в его понимании — это новый, более зрелый этап духовного совершенствования и бескорыстного служения людям, основанного на христианской любви к ближнему.

Ни старение тела, ни муки совести не отменяются, не исчезают и страдания, ибо в мире жестоком трудно быть равнодушным, но внутри человека есть источник света, он освещает жизнь и разгоняет тьму,