Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Монтень о себе и воле Бога

Фрагмент текста, отчеркнутый Толстым:

«В древности некий моряк во время сильной бури обратился к Нептуну со следующими словами: „О, бог, ты спасешь меня, если захочешь, а если захочешь, то, напротив, погубишь меня; но я по-прежнему буду твердо держать мой руль“. В свое время я перевидал множество изворотливых, ловких, двуличных людей, и никто не сомневался, что они превосходят меня житейскою мудростью, — и все же они погибли, тогда как я выжил» (1876, 3, 33 / Кн. 1, 554).

О славе и бескорыстии добра

Фрагменты текстов, отчеркнутые Толстым:

«Есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы слушать урасточаемые тебе похвалы; но мы придаем ему слишком большое значение» (1876, 3, 34 / Кн. 1, 555).

* * *

«А ради каких-то трех лет этой призрачной и воображаемой жизни (Монтень имеет в виду тот факт, что, как правило, слава улетучивается, через три года забываются деяния полководцев, отдавших свою жизнь в бою. — В.Р.), расстаемся мы с живой, не воображаемой, но действительной жизнью и ввергаем себя в вечную смерть! Мудрецы ставят перед этим столь важным шагом другую, более высокую и более справедливую цель:

Recte facti fecisse merces est[213].

Officii fructus, ipsum officium est[214].

Для живописца или другого художника, или также ритора, или грамматика извинительно стремиться к тому, чтобы завоевать известность своими творениями; но деяния доблести и добродетели слишком благородны по своей сущности, чтобы домогаться другой награды, кроме заключенной в них самих ценности, и в особенности — чтобы домогаться этой награды в тщете людских приговоров» (1876, 3, 40 / Кн. 1, 559).

О вере и смерти ради идеи

Фрагмент текста, отчеркнутый Толстым:

«Религия бедуинов <…> учит среди всего прочего и тому, что душа павшего за своего владыку вселяется в новую телесную оболочку — более удобную, более красивую и более прочную, чем предыдущая, и он говорит, что из-за этого представления они с большей готовностью подвергают свою жизнь опасностям:

In ferrum mens prona viris, animaeque capaces

Mortis, et ignavum est rediturae parcere vitae[215].

Вот весьма полезное верование, сколь бы вздорным оно ни было. У каждого народа можно встретить похожие вещи; этот предмет, впрочем, заслуживает отдельного рассуждения» (1876, 3, 42 / Кн. 1, 560).

Однако сравнительный анализ воззрений двух мыслителей на проблему славы не сводим только к пометкам Толстого. В начале главы французский мыслитель изначально вывел ее за границы социально-исторических реалий и любых персонификаций, заявив со всей определенностью, что только «одному» Богу «принадлежат вся слава и весь почет». Он предложил и мотивировку своего постулата:

«Бог, который в себе самом есть полная завершенность и верх совершенства, не может возвеличиваться и возрастать внутри себя самого, но имя его может возвеличиваться и возрастать через благословления и хвалы, воздаваемые нами явленным им делам. И поскольку мы не в состоянии вложить в него эти хвалы, ибо он не может расти во благе, мы обращаем их к его имени, которое есть нечто, хоть и пребывающее вне его сущности, но наиболее близкое к ней. Так обстоит дело лишь с одним Богом, и ему одному принадлежат вся слава и весь почет. И нет ничего более бессмысленного, чем домогаться того же для нас, ибо, нищие и убогие духом, обладая несовершенной сущностью и постоянно нуждаясь в ее улучшении, мы должны прилагать все наши усилия только к этому и ни к чему больше» (Кн. 1, 548).

Таково начало главы о славе. Оно изначально предрешило все дальнейшие не только претензии, но и поползновения человека на приоритет славы. С метафизической точки зрения слава во всей ее полноте присуща только Богу и потому мы говорим: «Слава Богу!». Другие высказывания типа «Слава героям!», «Слава Отечеству!», «Слава науке!» и т. д. есть лишь проявления условности, опирающейся на конкретно-исторические события, пространственно-временные ориентиры, социально-психологические, нравственные, эстетические установки. Людская слава не вечна. У каждой эпохи свои кумиры. Огонь славы со временем ослабевает.

Мыслящий и верующий в Бога человек, нравственно развиваясь, находит в себе силы для борьбы с желанием славы, тщеславия и гордыни. Не лавры славы прельщали. Для Монтеня и позднего Толстого близость к духовным основам христианской веры была выше всякой известности.

«Добродетель, — писал Монтень в главе „О славе“, — была бы вещью слишком суетной и легковесной, если бы ценность ее основывалась только на славе» (Кн. 1, 551).

«Трудно различить, — утверждал Толстой в „Пути жизни“, — служишь ли ты людям для души, для Бога или для похвалы от них. Поверка одна: если делаешь дело, которое считаешь добрым, спроси себя, будешь ли делать то же, если знаешь вперед, что никто никогда не узнает о том, что ты делаешь. Если ответишь себе, что все-таки будешь делать, тогда наверное можешь знать: то, что делаешь, — делаешь для души, для Бога» (45, 252–253).

Оба не избежали прижизненной славы, но оба восприняли ее как данность, необходимость, возникшую помимо их воли. Монтень не придавал своей известности особого значения. Толстой, осаждаемый со всех сторон почитателями его гения, прилагал немало духовных усилий, чтобы сохранить простоту и искренность общения, невзирая на титулы, популярность, мировое признание. Отказался от празднования своего 80-летия, Нобелевской премии, гонораров за свои произведения, от владения частной собственностью…

О своем отношении к собственной славе Монтень писал:

«Вся слава, на которую я притязаю, это слава о том, что я прожил свою жизнь спокойно и притом прожил ее спокойно не по Метродору, Аркесилаю или Аристиппу[216], но по своему разумению. Ибо философия так и не смогла найти такой путь к спокойствию, который был бы хорош для всех, и всякому приходится искать его на свой лад» (Кн. 1, 552).

Толстой прожил свою жизнь на острие постоянной борьбы, прежде всего с собственными страстями и недостатками.

17 сентября 1855 года он записал в своем Дневнике:

«Все-таки единственное, главное и преобладающее над всеми другими наклонностями и занятиями должна быть литература. Моя цель — литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочиненьями…» (47, 59).